В родном углу

— Ну, усталъ съ дороги. Просто усталъ. Вотъ примусь здсь длать моціонъ, и аппетитъ сейчасъ явится. Велю выстроить ледяную гору, буду кататься съ горы. Буду кататься на конькахъ… Катокъ устрою. На лыжахъ буду ходить… Свжій воздухъ, моціонъ, хорошій сонъ… Вотъ не знаю еще, какой здсь сонъ будетъ. Въ Петербург въ послднее время я спалъ плохо, совсмъ плохо.

Планируя свою предстоящую жизнь въ деревн, Сухумовъ, попыхивая сигарой, прилегъ на кушетк, развернулъ привезенную съ собой газету и сталъ читать ее.

— Прикрой мн пожалуйста ноги пледомъ… сказалъ онъ камердинеру.

— Протопить не прикажете-ли? — предложилъ тотъ, прикрывая Сухумова.

— Нтъ, не надо. Вдь давеча сказывали, что ужъ топили сегодня. Да и вообще въ прохладной комнат сонъ лучше бываетъ. А ты уходи… Нужно мн будетъ тебя, такъ я позову. Гд тутъ звонокъ?

— Звонокъ надъ вами, надъ кушеткой._

— Вижу, — пробормоталъ Сухумовъ. — Можешь уходить.

Говоря съ камердинеромъ, онъ кряхтлъ и ежился, какъ старикъ, и щурился на горвшую лампу.

Камердинеръ, забравъ со стола все на большой подносъ и уходя, говорилъ:

— Кушанье-то я къ ночи приберегу. Можетъ быть, потомъ захотите покушать.

— Ты знаешь, что я теперь не ужинаю. Да и вообще ничего холоднаго сть не стану. Во всемъ холодномъ сейчасъ образуются среды… и въ нихъ разводки вредныхъ бациллъ и бактерій… Ну, да ты все равно этого не понимаешь. Ступай.

— Ну, хорошо, хорошо. Главная статья, что вы ничего не кушали, — все еще бормоталъ въ дверяхъ камердинеръ. — Вотъ отчего я и боюсь, что захотите кушать. Я вотъ что… Я спрошу яицъ, и если вы за чаемъ захотите кушать, то сварю вамъ яицъ всмятку.

— Какъ хочешь, какъ хочешь. А только какія яйца! Они развиваютъ сроводородъ и вздутіе кишекъ длаютъ, а это на ночь нехорошо. Вотъ ужъ я немножко полъ, а чувствую, что у меня температура тла повышается. Мурашки по спин забгали. А это значитъ, что я лихорадить начинаю.

— Хинину облатку прикажете приготовить?

— Нтъ, покуда не надо. Но температуру смрить слдуетъ. Принеси градусникъ. Онъ въ маленькомъ саквояж.

Камердинеръ принесъ градусникъ. Сухумовъ вынулъ его изъ футляра и поставилъ себ подъ мышку.

— Ступай! — опять произнесъ Сухумовъ, укладываясь поудобне.

Камердинеръ ушелъ не сразу. Онъ пристально посмотрлъ на Сухумова, съ соболзнованіемъ покачалъ головой и тихо проговорилъ:

— И какъ это вы, ваша милость Леонидъ Платонычъ, въ вашихъ молодыхъ годахъ такъ достукались! Вдь еще молодой человкъ, посмотрю я на васъ.

— Ну, что объ этомъ разсуждать! Не твоего это ума дло. Вотъ здсь въ тиши, при моціон на чистомъ воздух поправлюсь, — сказалъ Сухумовъ и прибавилъ:- Натяни на меня пледъ по поясъ.

Камердинеръ исполнилъ и спросилъ:

— Не хотите-ли лучше туфли надть? Въ сапогахъ-то тяжело.

— Нтъ, не надо. Я вдь долго лежать не буду, — пробормоталъ Сухумовъ, чувствуя, что камердинеръ ему надодаетъ своей внимательностью.

Но тотъ все еще не отставалъ.

— Бромъ на ночь по прежнему принимать будете?

— Само собой.

— А самоварчикъ къ какому времени прикажете приготовить?

— Я позвоню и прикажу. Ступай! Надолъ! Дай мн отдохнуть!

Сухумовъ уже почти закричалъ. Камердинеръ скрылся.

Сухумовъ лежалъ, но ему не читалось. Онъ бросилъ газету, зажмурился и попробовалъ заснуть, но заснуть не могъ, хотя и былъ утомленъ. Въ вагон онъ почти не спалъ. Онъ сталъ прислушиваться къ тиканью старинныхъ часовъ въ деревянномъ футляр, стоявшихъ на тумб краснаго дерева со шкапчикомъ, и бронзовой инкрустаціей.

Однообразное тиканье часовъ обыкновенно гипнотизируетъ, навваетъ сонъ, но у него сна не было, сонъ бжалъ отъ него. Это часовое тиканье какъ-бы выговаривало Сухумову нкоторыя слова.

Сначала до слуха его доносилось:

Іодъ, бромъ… іодъ, бромъ… іодъ, бромъ…

А затмъ:

Не-вра…сте-никъ, не-вра…сте-никъ… Не-вра… — сте-никъ…

Сухумовъ вскочилъ съ кушетки и слъ.

III

«Температура еще не ахти какая! — подумалъ Сухумовъ, посмотрвъ на градусникъ, вынутый изъ подъ-мышки. — Тридцати восьми полныхъ нтъ».

Онъ прошелся нсколько разъ по спальн бабушки и вторично осмотрлъ ее. Затмъ остановился передъ туалетомъ бабушки со множествомъ ящиковъ и ящичковъ и сказалъ себ:

«Надо будетъ разобраться въ этихъ ящикахъ и посмотрть, чмъ они наполнены. Можетъ быть и мемуары бабушки есть, записки, письма. Въ молодости бабушка даже поэтессой была. Стихи пописывала. Такъ мн покойница мать моя сказывала. Да и вообще надо разобраться. Въ письменномъ ея стол… въ книжныхъ шкапахъ и въ кабинет. Вотъ и работа для меня здсь въ глуши будетъ. Все-таки не такъ скучно станетъ въ одиночеств».

Въ божниц, гд теперь уже горла лампада, онъ увидалъ дв толстыя обгорлыя внчальныя свчи съ розовыми бантиками изъ лентъ. Свчи были совсмъ пожелтвшія и бантики вылинявшіе.

«Чьи это внчальныя свчи? — мелькнуло у него въ голов. — Бабушки и ддушки или моихъ матери и отца? — Но онъ тотчасъ-же спохватился и сказалъ себ:- нтъ, мать внчалась съ отцомъ въ Петербург и сюда, къ бабушк, только одинъ разъ заглянула съ моимъ отцомъ тотчасъ посл свадьбы на недлю, мимоздомъ, когда отецъ отправлялся въ полкъ, къ мсту служенія».

Вообще о своей матери, урожденной княжн Ольг Петровн Волховской, онъ мало зналъ, хотя мальчикомъ, до отдачи его въ закрытое привиллегированное заведеніе, жилъ съ нею за границей въ Париж, въ Баденъ-Баден, въ Трувил, въ Виши. Мать его въ то время была ужъ вдовой. Отца онъ совсмъ не помнитъ, но изъ разсказовъ матери знаетъ, что отецъ былъ гусаромъ, командовалъ эскадрономъ и умеръ скоропостижно во время ученья. Онъ любилъ пость и выпить и отличался такой тучностью, что она даже мшала его кавалерійской служб, такъ какъ на лошадь онъ садился со скамейки или съ крыльца. У Сухумова имлась выцвтшая старая фотографія отца. Отецъ былъ лысъ, имлъ двойной подбородокъ и усы у него только въ зародыш, не взирая на зрлый уже возрастъ. Мать была болзненная женщина или сказывалась такой, но за границей она все время лчилась. Онъ былъ ея единственнымъ сыномъ, но состоянія отъ нея не унаслдовалъ. Она жила не по средствамъ, въ конц-концовъ проигралась въ Монте-Карло въ рулетку и умерла на юг Франціи. Передъ смертью своей мать вызвала его къ себ, но онъ ужъ не засталъ матери своей въ живыхъ. Случилось это лтомъ во время каникулъ. Ему сопутствовалъ отправлявшійся во Францію на побывку французикъ-гувернеръ, нанятый опекуномъ. Оказалось, что мать его незадолго до своей смерти перешла въ католичество и завщала похоронить себя за границей, тамъ, гд умерла. Гувернеръ, сопровождавшій молодого восемнадцатилтняго Сухумова, совсмъ закружилъ его за границей. Такая жизнь Сухумову понравилась. Попавъ въ Парижъ къ своей тетк по отцу баронесс Функельштейнъ, тоже вдов, проживавшей давно уже за границей, онъ остался жить при ней и въ Петербургъ въ учебное заведеніе ужъ не похалъ, написавъ въ опеку, что будетъ продолжать учиться въ Париж. Тетка баронесса Функельштейнъ также письменно ходатайствовала у опекуна объ оставленіи Сухумова при ней.

Оставшись въ Париж при тетк, Сухумовъ все-таки учился. Въ Петербург онъ готовился въ училищ къ изученію права, но здсь его потянуло къ естественнымъ наукамъ. Онъ съ особеннымъ интересомъ слушалъ лекціи сравнительной анатоміи, физіологіи, и когда баронесса Функельштейнъ въ лтніе мсяцы узжала изъ Парижа въ горы, въ Швейцарію, онъ посщалъ лекціи по естественнымъ наукамъ въ Цюрих, въ Женев. Изъ него вышелъ только диллетантъ, любитель естественныхъ наукъ, но все-таки он дали ему извстный кругозоръ.