В родном углу

Поліевктъ поклонился.

— Покойной ночи, кудрявыхъ сновъ желаю вамъ, — сказалъ онъ. — Бромъ и ландыши на ночномъ столик, туфли у кровати.

Сухумовъ остался одинъ.

VI

Пробило двнадцать часовъ, а Сухумовъ все еще не ложился въ постель. Онъ дожидался, когда ему захочется спать, но ко сну не клонило его, хотя онъ выпилъ лежку брому и запилъ его стаканомъ молока съ маленькимъ кусочкомъ хлба. Но вотъ и половина перваго, а спать ему еще не хочется. Онъ загасилъ лампу, принялъ ландышевыхъ капель и, снявъ только сапоги, не раздваясь, легъ на постель и сталъ читать записки бабушки при стоявшемъ на ночномъ столик маленькомъ низенькомъ канделябр о двухъ свчахъ. Въ послднее время онъ такъ очень часто ложился, если его еще не клонило ко сну, а затмъ, когда чтеніе въ постели наввало на него сонъ, онъ спшилъ раздться и ужъ укладывался въ постель подъ одяло, «набло», какъ онъ самъ выражался.

Дневникъ бабушки не былъ интересенъ. Она, проживя почти безвыздно десятки лтъ въ деревн, говорила въ немъ только о себ, о ддушк, очень мало даже о сын и внукахъ, хотя и отмчала родины, крестины, дни смерти ихъ и похороны, а главнымъ образомъ описывала свое сельское и домашнее хозяйство, тщательно отмчая за каждый годъ количество снятаго и проданнаго хлба, овса, сна, насушенныхъ и насоленныхъ грибовъ, свареннаго ягоднаго варенья и другихъ заготовокъ. Въ дневник отмчались даже дни, когда телились любимыя коровы, щенились и околвали ея собаки таксы, при чемъ бабушка заносила въ книжку даже т клички, которыми она нарекала телокъ и щенятъ. Характеристикъ какихъ-либо знакомыхъ ей лицъ или пережитыхъ событій у нея въ дневник вовсе не было.

Но вотъ Сухумовъ попалъ на страничку, гд бабушка горевала и стовала по поводу безвременной кончины своего сына, а его отца Платона Леонидовича. Бабушка записывала:

«Вчера привезли изъ-подъ Варшавы и погребли на нашемъ деревенскомъ кладбищ въ усыпальниц Сухумовыхъ-Подгрудскихъ сына моего Платона. Какое безысходное горе для меня!

„Вчера горе мое было выше слезъ. Я почти не плакала. Только горло мое сжимало что-то тяжелое, острое, какъ-бы медленно ржущее. Слезы не выходили наружу… Или, можетъ быть, я уже раньше ихъ выплакала.

„Какая безвременная, какая ранняя кончина! Сыну не было еще и тридцати пяти лтъ. Конечно, виноватъ своя небрежность: покойный не захотлъ полчиться отъ своей тучности, пренебрегъ тмъ лченіемъ, которое ему предлагали врачи, хотя и пилъ недли дв Маріенбадскія воды. Но какъ у него могла развиться аневризма аорты (это болзнь, отъ которой онъ скоропостижно скончался), у него, сына вполн здороваго отца, долговчнаго дда и долговчнаго прадда по отцу? Ддъ его умеръ слишкомъ семидесяти лтъ, а праддъ дожилъ далеко за восемьдесятъ. Да и мой отецъ съ матерью дожили до глубокой старости, сама я, слава Богу, здорова и молодую за поясъ заткну. Ддушка его, отецъ моего мужа, Игнатій Васильичъ уже старикомъ, когда во время пирушки хотлъ похвастаться передъ гостями, лошадиныя подковы руками разгибалъ и изъ желзной кочерги вензеля длалъ, пятаки мдные пальцами сгибалъ… Двухпудовой гирей крестился“…

— Какая мощь! Какая лошадиная сила! — не утерплъ чтобы не воскликнуть Сухумовъ. — Будто про героя богатырскаго эпоса читаешь, про какого-нибудь Илью Муромца или Алешу Поповича. А мы выродились. Это вырожденіе… „Оно ужъ съ отца началось“, — прибавилъ онъ мысленно и опять заглянулъ въ книжку.

Дале бабушка писала:

„Говорятъ, что сынъ Платонъ любилъ кутнуть, много пилъ вина, сидлъ на изысканной пищ, но вдь про ддушку Платона Игнатія Васильича мужъ разсказываетъ, что онъ могъ несмтно много выпить и никогда не бывалъ пьянъ“.

Сухумовъ опять отложилъ книжку дневника въ сторону на свободное пространство широкой двухспальной кровати бабушки, на которой лежалъ, и подумалъ:

А вдь не похожъ мой праддушка на такого богатыря, какъ описываетъ бабушка. Я давеча видлъ его портретъ и довольно внимательно разсматривалъ. Разв художникъ погршилъ? Живопись на портрет, дйствительно, не отличается особой художественностью. Мускулистъ онъ, коренастъ на портрет, какъ говорится, но вдь для такой мощи нужно быть и гигантомъ. Портретъ поясной, но и изъ поясного портрета можно судить о рост оригинала“…

— Подковы разгибалъ и двухпудовой гирей крестился… — повторилъ вслухъ Сухумовъ и ему захотлось сейчасъ-же посмотрть на портретъ дда своего отца, а его прадда.

Покрякивая, онъ слъ на кровати, спустился съ нея на полъ, надлъ опушенныя лисьимъ мхомъ свои туфли изъ оленьей шкуры шерстью вверхъ, взялъ въ руки канделябръ, при которомъ читалъ, и медленно поплелся въ диванную, гд висли портреты его предковъ.

Пришлось проходить, кром спальни, дв комнаты. Скрипнула давно несмазанными петлями дверь, трещалъ высохшій паркетъ подъ его ногами. Сухумовъ остановился. Ему сдлалось жутко одному въ пустыхъ комнатахъ. Разстроенные первы неврастеника давали се. бя знать.

„Ужъ идти-ли? Не отложить-ли до завтрашняго утра? — мелькнуло у него въ голов. — Вдь и завтра успю посмотрть на портреты. Что за спхъ такой!“

Но онъ тотчасъ-же ободрилъ себя и сказалъ. мысленно:

„Чего-же я трушу? Что можетъ быть? Что можетъ случиться? Вдь не ребенокъ-же я, чтобы бояться. Ужъ если я поднялся съ постели и пошелъ, то чего-жъ откладывать!“

Сухумовъ опять зашагалъ, шлепая туфлями.

Опять скрипнула вторая дверь. Во второй комнат, подъ поломъ, возились мыши, и одна изъ нихъ тихо, но продолжительно запищала.

Сухумовъ снова остановился, но тотчасъ-же ободрилъ себя:

„Ребенокъ… Чего испугался? Вдь это разстроенные нервы и ничего больше. Настолько разстроенные, что даже бромъ не помогаетъ, не приводитъ ихъ въ порядокъ“.

Онъ перешагнулъ порогъ портретной и поднялъ надъ головой канделябръ. Портреты предковъ смотрли на него со стны, но самъ онъ тотчасъ-же зажмурился и слъ на большой угловой диванъ, поставивъ канделябръ на мозаичный столъ.

„Вдь это что со мной? Вдь это одно изъ нервныхъ разстройствъ, одно изъ нервныхъ страданій, — разсуждалъ онъ, — Тутъ ужъ, пожалуй, и легкій психозъ замшался. Есть боязнь пространства… А это, должно быть, боязнь одиночества. Но надо пересилить себя, надо бодрить себя, надо заставить себя“…

Онъ открылъ глаза, поднялся съ дивана, сдлалъ нсколько шаговъ, поднялъ канделябръ съ двумя свчами надъ своей головой и отыскалъ портретъ своего прадда въ военномъ мундир Александра I, въ густыхъ эполетахъ, съ воротникомъ, упирающимся въ мочки ушей.

На Сухумова смотрло суровое, гладко бритое, скуластое, темное лицо съ узенькими глазами, густыми бровями и волосами, начесанными на лобъ. Поражали необыкновенно толстыя, красныя губы.

— Вотъ онъ мой праддъ, Игнатій Васильичъ… — проговорилъ вслухъ Сухумовъ, разсматривая портретъ. — Да, это былъ мощный человкъ… мощный… Это и по портрету замтно. Бабушка не преувеличиваетъ.

Сухумовъ хотлъ уже уходить обратно къ себ въ спальню, но вдругъ ему показалось, что портретъ прадда подмигнулъ ему. Сухумовъ вздрогнулъ и похолодлъ, но тотчасъ-же увидлъ, что портретъ насмшливо кивнулъ ему головой.

Въ одно мгновеніе Сухумовъ уронилъ канделябръ и закричалъ:

— Поліевктъ! Поліевктъ! Люди! Люди!

Ноги не держали его, и онъ самъ опустился на паркетъ. Съ нимъ сдлался обморокъ.

VII

Препровожденный изъ портретной въ спальню бабушки вызваннымъ камердинеромъ, Сухумовъ могъ заснуть только подъ утро. Прибжавшій въ одномъ нижнемъ бль камердинеръ недоумвалъ, что случилось съ бариномъ и зачмъ тотъ попалъ въ портретную. Давъ ему по пріему брому, ландыша и валерьянки, камердинеръ не ушелъ уже въ свое помщеніе, а расположился спать въ гостиной на диван, рядомъ со спальней, при чемъ предупредительно дверь въ спальню оставилъ отворенной. Сухумовъ на это не возражалъ. Лежа въ постели уже раздтый, онъ самъ ужъ былъ радъ, что слышалъ изъ гостиной похрапываніе Поліевкта. О томъ, что ему показалось, какъ праддъ его подмигивалъ ему и кивнулъ съ портрета, Сухумовъ не сказалъ Поліевкту.