В сети

Мама говорит это скорее для себя. Чтобы самой не волноваться. И, возможно, потому, что когда-то видела, как тяжело я переживала разрыв своих первых длительных отношений.

— Да брось, не делай вид, что ты не знаешь, будто у младшенькой кто-то появился, — фыркает сестра. — Глаза горят, мысли блуждают, а телефон не выпускается из рук ни на минуту!

К щекам приливает краска, а на языке крутится колкий ответ, который заставил бы Иру умолкнуть. Но в этот момент на задний двор выходит отец — в деловом костюме и с папкой под мышкой, ослабляя галстук. И порыв уколоть в ответ вдруг кажется детским.

Он забирает у меня из рук пригревшегося коалёнка и на мгновение становится совсем другим. Просто любящим дедушкой с широкой улыбкой, в действиях которого появляется та самая забота, которой всегда не хватало нам с сестрой.

Я тяну холодный лимонад из трубочки, зарывая ступни в траву. Погода ясная и солнечная. В планах было искупаться в бассейне, позагорать на шезлонге и разгрузить мозги.

Сейчас единственное, чего мне по-настоящему хочется, — чтобы в голове стало тихо.

И всё же, после того как папа несколько раз подкидывает внука, заставляя его заливисто смеяться, внимание неожиданно переключается на меня.

Я почти физически ощущаю желание спрятаться или исчезнуть, когда что-то внутри сжимается от нехорошего предчувствия.

— Оль, можно тебя на минутку?

45.

***

Я надеваю мюли с прозрачной сеткой и, под пристальный взгляд мамы и сестры, следую в дом.

Все серьёзные разговоры в нашей семье всегда ведутся в кабинете на первом этаже. Он просторный, с деревянными панелями, старым глобусом в углу и портретом дедушки над камином.

Дедушку я помню плохо, но даже через портрет от него веет той же суровостью, что и от отца. Бывший председатель городского суда, заслуженный юрист, профессор кафедры уголовного права — в своё время он получил почётную медаль от городского совета «За преданность закону». Отец до сих пор хранит его знаки отличия, именные часы и фотографии.

— Как дела на работе, Оль? — звучит нейтральный вопрос, за которым скрывается гораздо больше, чем нужно.

Я бы предпочла начать с главного, но сажусь в кресло напротив и начинаю подыгрывать, оттягивая время.

— Работа как работа. Бумаги, заседания, проекты подозрений, согласования. Аналитиков по-прежнему не хватает. И, представь, в моём кабинете до сих пор не починили кондиционер.

— А если без иронии?

— Где ты услышал иронию? — удивлённо выгибаю бровь. — Приходится плавиться в тридцатиградусную жару, которая, с учётом солнечной стороны, превращает кабинет в баню.

Отец качает головой, а я вздёргиваю подбородок, ощущая в себе достаточно сил, чтобы держать удар. Не знаю, откуда это во мне, но, похоже, Устинов заразил меня своим упрямством — тем самым, что не позволяет сдаваться даже в самых неудобных разговорах.

— Про кондиционер не волнуйся, починят уже завтра, — отмахивается папа, но тут же хмурится, будто вспомнив что-то неприятное. — Мне тут одна птичка нашептала, что тебя собираются вывести из дела по «Форстреку». Без шума, без формальных решений. Аккуратно и как можно быстрее.

Я отвожу взгляд — не потому что это шок, а потому что не люблю, когда кто-то опережает меня в информации о моей собственной работе. В висках пульсирует раздражение, постепенно превращая осуждающий голос в фон, который хочется просто выключить.

— Интересная у тебя птичка, — глухо говорю. — С хорошим слухом.

— У меня она не только со слухом, но ещё и с глазами, и с отличной памятью, — отрезает отец. — Особенно когда дело касается моей дочери. Или семьи в целом. Я, знаешь ли, привык держать всё под контролем.

— Я не понимаю, к чему ты клонишь, — произношу спокойно. — Официальных уведомлений не было. Возможно, опасаются обвинений в предвзятости. А может, просто тянут время или проверяют реакцию.

— А ты не предвзята?

— Я контролирую ход расследования в рамках своих полномочий.

— У тебя с ним... роман?

Сердце спотыкается, сбиваясь с ритма.

— С кем?

— С Устиновым Александром Вадимовичем.

Этот вопрос повисает в воздухе, как перед ударом грома. На миг становится так тихо, что слышно лишь дыхание: прерывистое — у отца, ровное, хоть и учащённое, — у меня.

— Мне двадцать восемь лет. Я достаточно взрослая, чтобы разбираться со своей личной и рабочей жизнью — без вмешательства родителей.

— Да хоть ты взрослая, хоть прокурор, хоть министр — но ты моя дочь, и я имею право знать.

— Спрашивай, — как можно равнодушнее взмахиваю рукой.

— Почему кто-то так заботится о твоей репутации? Может, потому что ты не так уж беспристрастна? А может, просто хочет замять конфликт до того, как он выйдет наружу? Или потому, что для фигуранта ты больше, чем просто сторона обвинения?

— Ты сомневаешься в моей объективности? Докажи, — требую я, глядя папе прямо в глаза.

Он моргает, точно ослышался:

— Что?

— Докажи, — повторяю так же выдержанно и отчётливо. — Докажи, что я кого-то прикрываю. Или что у нас отношения, из-за которых я не могу выполнять свои обязанности.

Папа остолбенело молчит примерно секунду, но мне этого хватает, чтобы увидеть, как в его взгляде что-то колыхнулось. То ли сомнение, то ли растерянность.

— У тебя нет никаких доказательств, — добавляю я, выпрямляя спину. — Ни единого факта, что я совершила что-то противозаконное. Только твои догадки и слухи от птичек. У тебя открыт доступ ко всему. Найди хоть одну ошибку. Хоть одну причину для отвода.

— Ты не понимаешь, что подставляешь не только себя, но и меня. Я изучил, кто он такой — и, поверь, остался не в восторге. То, что Устинов ни разу официально не привлекался, не делает его чистым. Это лишь говорит о его осторожности и хитрости. Всё, что могло всплыть, — либо гасилось на корню, либо уводилось из поля зрения. В том числе и люди. Я не позволю тебе связываться с таким мерзавцем. Ни как прокурору. Ни как женщине. Если он действительно хочет тебя защитить и вывести из дела — будь добра, выйди. И держись от него подальше.