В сети
Шрифт:
Сказать хочется много.
Мои эмоции качаются, как маятник. Я рада видеть Александра Устинова до умопомрачения. Я злюсь на него за вмешательство. Я киплю от осознания, что могу его потрогать. И в то же время избегаю этого — потому что расходиться по разные стороны баррикад будет ещё более невыносимо.
Саша откидывается спиной к стене, и мы оказываемся напротив. Руки в карманах, губы чуть приоткрыты, взгляд сверлит. Расстояние между нами не больше двух метров, и энергия, исходящая от него, пронизывает каждую мою клетку, заставляя вибрировать изнутри.
— Это та самая подруга, которая
Я привыкла к другому его поведению. К инициативе. К напору, к жадности, к открытому проявлению чувств. Такому явному, что это невозможно было не заметить. Но точно не к холодной отстранённости.
— Да, это она, — тут же проговариваю.
— Кажется, она меня не узнала.
— Карина просто растерялась.
Как и я.
Мотнув головой, заставляю себя натянуть лёгкую улыбку уголками губ.
— Как твои дела?
Устинов резко съезжает глазами с моего лица ниже: смотрит на шею, плечи, обтянутую гладкой тканью грудь. Она ноет и тяжелеет. На мне нет бюстгальтера, и этот факт не остаётся незамеченным — потому что, когда Саша возвращает взгляд обратно, в его зрачках рассыпаются искры.
— Я улетаю с мамой на море, — как можно спокойно рассказываю. — Послезавтра в обед мы будем на Кипре.
— Надолго?
— На две недели.
— Рад за тебя, — кивает Саша. — А в остальном?
Жар за рёбрами становится невыносимым. Всё внутри кипит, давит и распирает. Я бы не хотела тратить бесценные мгновения на негатив, но сдержаться невозможно — слишком много вопросов, недосказанностей и обид, которые так и остались невысказанными.
— В остальном — меня отстранили от работы. Ты, должно быть, в курсе.
— В курсе. Это... плохо?
Я скрещиваю руки на груди, словно это может зафиксировать меня и удержать от срыва.
— Это… ужасно, — категорично отрезаю. — У меня всё было под контролем. Абсолютно всё. Я сглаживала острые углы, тормозила следователя и фильтровала, что попадёт в материалы, а что нет. Что будет с другим прокурором — я не знаю. Будет ли он готов идти навстречу — большой вопрос. У тебя вообще есть возможность как-то повлиять на его позицию? Или ты всерьёз рассчитываешь, что он сам внезапно решит проявить гибкость?
— У меня нет такой возможности.
— Тогда это была дурость. Никакое не облегчение. Не попытка сделать кому-то лучше, — раздражённо произношу, повышая голос. — Ради тебя я переступила через собственные принципы и была готова идти до конца. Тем более что у меня на руках было десятки процессуальных дел, перспективы повышения — и всё, что я выстраивала, рухнуло за один день!
— С этого и стоило начинать.
Саша достаёт руки из карманов и упирает их в бока. Его поза напряжённая, а лицо — жёсткое: нахмуренные брови, морщинка между ними, плотно сжатые губы.
Я проезжаюсь по нему танком. Всё, что я сказала сейчас, — чистая правда. Не самая приятная, но настоящая. Я потеряла цель и ориентиры. Запуталась, потому что новых ещё не нашла.
— Есть вещи, которые от меня не зависят, — взвешенно разъясняет Устинов свою позицию. — Существует еще третья сторона — люди, с которыми я работал,
мои партнёры. Они узнали о нас — и им не понравилась твоя роль во всей этой истории. Я не могу просто стряхнуть всё с себя и выйти чистым, подставив остальных. Это, блядь, так не работает.— А что вообще работает? — нервно развожу руками.
— Чем дольше ты оставалась бы в производстве, тем серьёзнее могли быть последствия, если бы всплыла твоя лояльность ко мне. Мне жаль, что всё так обернулось. Что из-за меня сорвалось твоё повышение. Пытаясь вывести тебя из дела, я не хотел ничего плохого — просто в тот момент это казалось мне самым приемлимым вариантом.
— Если что-то пойдёт не так — я не буду тебя ждать. Не буду, — мотаю головой. — Даже не надейся.
Здравый смысл отчаянно требует замолчать — и немедленно, — но я позволяю себе договорить до конца. Голос звучит взвинченно: в нём упрёк, раздражение, безапелляционность. Плечи наливаются свинцом. Я… стою, как прибитая.
— Я тебя об этом не просил, Оля. И никогда бы не попросил — потому что смотрю на вещи трезво. Потому что прекрасно понимаю, какие последствия это может повлечь.
— А если я хочу, чтобы ты попросил? Чтобы я ждала, — говорю дрогнувшим голосом.
— Для чего?
Секунды утекают, как песок сквозь пальцы, вместе с уверенностью в том, что я поступаю правильно. Я делаю шаг к нему — короткий, неловкий, почти машинальный.
— Для того, что я в тебя влюбилась, — признаюсь прямо. — И ты не можешь этого не понимать.
Саша откидывает голову назад, ударяется затылком о плиточную стену и ненадолго закрывает глаза — добивая меня фразой, которая звучит как отрезвляющая пощёчина:
— Я желаю тебе хорошего отдыха, Оль. И вообще всего хорошего.
— Но..? Продолжай, пожалуйста.
— Но я не хочу, чтобы ты потом пожалела. Чтобы моя история перечеркнула твою. Я уже стал причиной слишком многих проблем — и не собираюсь усугублять, становясь ещё и причиной твоей неудовлетворённости в будущем. Поэтому я уверен, что нам лучше поставить точку. На этом этапе и в принципе.
Чтобы сохранить самообладание, я вдавливаю ногти в ладони и спонтанно меняю направление — иду не к Устинову, а к двери.
Подбородок высоко, плечи расправлены. Но это не значит, что внутри не полыхает.
Испытывая острую нехватку всего — тепла, ласки, поцелуев, не получив от этой встречи ни крупицы наслаждения, я выхожу в зал, замечаю Карину и ставлю в известность, что мне нужно уехать.
Дорога домой проходит как в тумане, и едва я переступаю порог квартиры, как ломаюсь, позволяя себе выпустить пар: вытряхивая шкафы и разбрасывая всё вокруг.
В комнате буря.
Эффект кратковременный, но даёт возможность вдохнуть по-настоящему глубоко. А потом я просто выключаюсь, не снимая одежды. Без слёз, без истерик. Честно отвечая себе на вопросы, на которые следовало бы найти ответы ещё до разговора с Устиновым.
Проживая дни до вылета, словно в трансе.
Наш с мамой рейс не задерживают, регистрация проходит ровно и без суеты. Из-за недосыпа и внутреннего самокопания я отказываюсь от завтрака и ухожу бродить по магазинам — просто чтобы немного побыть наедине.