В сети

Повышения я, конечно, не получила.

Но его не получил и Степурин — потому что Григорий Леонидович до сих пор не ушёл на пенсию и не улетел к сыну за границу из-за сильной загруженности. Удивительно, но я не испытала по этому поводу ни грамма разочарования. Все мои акценты сместились. Все до одного.

Раньше я стремилась к признанию. Теперь — к покою. Раньше я хотела взлетать всё выше, а теперь — просто чувствовать под ногами опору, а не пустоту воздуха.

51.

***

Из-за проливного дождя, бьющего по лобовому стеклу, дворники работают в усиленном режиме, мельтеша перед глазами.

Закончив дела в прокуратуре, я позволяю себе уехать немного раньше, делаю круг и останавливаюсь через дорогу от суда.

Окно зала, в котором идёт заседание по делу Устинова, несложно назвать с достаточно высокой точностью. В этом помещении я и сама не раз выступала, поэтому знаю примерное расположение столов и то, где сейчас, скорее всего, сидит Саша.

Я ничего не нарушаю, но всё же съезжаю пониже в кресле, стараясь не попадаться коллегам и пряча взгляд за тёмными солнцезащитными очками.

Это облегчение — что меня сняли. Это грёбанное облегчение — не находиться внутри, не делать вид, что мне всё равно, и просто дышать полной грудью.

Я осознаю это почти в финале — слишком явно, чтобы не понимать, в какой заднице могла оказаться.

Меня сняли по согласованному сценарию. Кто-то вмешался раньше, кто-то позже. Кто-то — в последний момент.

Моя инициативность и независимость пугали. В обмен на то, чтобы я не копала дальше и не поднимала эпизоды и фамилии, не включённые в обвинение, всё было оформлено как отпуск — но на деле это было сделано ради сохранения баланса между несколькими силами, каждая из которых в этой истории имела свои интересы.

Именно в этом балансе прокуратура избежала огласки. Бизнес — сохранил тишину и контроль над процессом. Саша — получил шанс реабилитироваться передо мной. А папа — уберёг фамилию от позора.

Когда я говорила, что абсолютной справедливости не существует — имела в виду именно это. Её может быть чуть больше или чуть меньше. Она может очерчивать границу между добром и злом. Но справедливость редко выглядит как победа. Чаще — как попытка удержать равновесие в зыбком поле компромиссов.

Дождь начинает стихать, и я завожу двигатель, собираясь продолжить путь. Можно просидеть здесь до самого окончания заседания, но это ничего не изменит — разве что убьёт во мне ещё пару нервных клеток. А с наступлением беременности я стараюсь беречь себя даже в мелочах.

Судя по работе Степурина, всё проходит неплохо — если не брать в расчёт ужесточение меры пресечения, которое, скорее всего, было сделано для перестраховки. Домашний арест не мешает мягкому приговору, но усиливает видимость строгости обвинения, намеренно контрастируя со мной и подстраховывая Ивана в случае возможных обвинений в соучастии или слабости.

Но даже при этом — мне неспокойно.

Потому что даже тщательно выстроенная защита может развалиться от одного неожиданного поворота — заговорит кто-то лишний, произойдёт утечка в прессу, сменится судья. Что угодно.

Что. Мать вашу. Угодно.

Я отправляюсь к родителям на семейный ужин. Дорога проходит быстро, и, когда на горизонте появляется знакомый фасад дома, мне удаётся ненадолго переключить фокус внимания.

Как только я переступаю порог, в уши врезается крик сестры и громкий детский визг Макса. Коалёнок мирно спит у мамы на руках, и, глядя на него, я не могу не думать о том, что вскоре у меня появится уже свой.

От этого осознания внутри становится тепло, и хочется зажмуриться, чтобы никто не увидел, как в глазах блестит неуверенность вперемешку с безмерной нежностью.

На мне чёрное платье и бесформенный пиджак — благодаря им удаётся скрывать изменения в фигуре на работе. Вряд ли я протяну так до декрета: до него ещё целых десять недель. Но пока это мой единственный способ чувствовать себя в безопасности — без осуждений и догадок.

Вся семья, конечно же, знает. Несмотря на то что я крашусь, собираю волосы и одеваюсь почти как раньше, сестра сказала, что меня выдают смягчившиеся черты лица и какие-то необъяснимые внешние изменения.

У меня есть подозрение, что дело вовсе не в чертах. Просто в нашей семье мало кто умеет держать язык за зубами. Думаю, Ира узнала о моей беременности от мамы, когда мы вернулись из Кипра, — тем более что её визиты и просьбы посидеть с детьми вдруг резко сократились.

— Папа, как всегда, задерживается, — сетует мама, целуя меня в щёку и перемещаясь от плиты к холодильнику. — Сказал начинать без него, хотя у меня ещё мало что готово.

— Давай помогу.

Сестра ставит коалёнка на ноги и ведёт за руку по плитке, напряжённо следя, чтобы он не оступился.

Мама вручает мне досточку и нож и просит нарезать зелень для салата. Я снимаю пиджак, надеваю фартук и встаю рядом. На этой кухне — среди суеты, детского лепета и запахов еды — есть что-то родное и успокаивающее. В то время как за пределами всё по-прежнему зыбко.

Папа приезжает домой через час, когда на столе уже стоит рыба, гарнир и салаты, а мы обсуждаем магазины, где лучше покупать вещи для новорождённых.

Мне ещё рано, я не тороплюсь — даже родственникам запретила что-то дарить заранее. Но понемногу собираю информацию на будущее. К счастью, в моём окружении хватает опытных мам.

По очереди поцеловав нас в макушку, папа располагается во главе стола, расстёгивая верхние пуговицы рубашки. Я ёрзаю на стуле напротив него, как на иголках. Если сегодняшнее заседание окажется финальным и Саше вынесут вердикт — мне придёт сообщение.

Не было ни дня, чтобы этот мужчина не всплывал в моей голове. Мы поставили точку. Я удалила нашу переписку. Но почти дословно помню, с чего всё начиналось: лёгкий флирт, загадочные фото, полунамёки.

Плохие мальчики — беда хороших девочек. Не успеваешь оглянуться, как уже сидишь на семейном ужине, беременна, и ждёшь, когда огласят приговор.

— Как себя чувствуешь, Оль? — осторожно интересуется папа, проехавшись по мне взглядом.

Новость о моём положении стала для него шоком. Знаю, он хотел для меня другого: мужчину со статусом, стабильностью. Без криминального шлейфа. Но в жизни, как известно, не всё идёт по плану.