В твоих глазах

Он был с женщиной.

Он целовал её.

Он определённо занимался с ней сексом.

Я чувствую себя такой глупой, такой глупой, что хочется дать себе пинка, но сил нет. Поднимаясь на ноги, я пошатываюсь. Байрон поддерживает меня.

Как сказала София, приятно, когда тот, кто тебя любит, подхватывает тебя, когда ты вот-вот упадёшь, но я не хочу, чтобы он делал это после прикосновения к той, кем бы она ни была. Он всё равно ничего ко мне не чувствует. Может, жалеет меня. Да, я жалкая маленькая бродяжка, которая получает травмы, теряет равновесие, напивается, блюёт, снова тошнит, раздвигает ноги, убегает, возвращается, наверное, чтобы снова их раздвинуть.

«Не трогай меня, не трогай меня, не трогай меня».

Я так думаю, но не говорю. Сейчас это не нужно. Этим я дам ему понять, что мне плохо, что представлять его с другой не просто ранит: оно крадёт землю из-под ног, открывает расщелины в полу, вызывает демонов и слёзы. Я не хочу, чтобы Байрон понимал, чтобы знал, что хочу отдать ему своё сердце.

«Вот оно, бери, ломай, ешь и выплёвывай, делай с ним что хочешь».

Он не должен знать, ни сейчас, ни когда-либо, что я чувствую на самом деле.

— Не знаю, зачем я сюда пришла. Я выпила и не поняла, куда иду, — говорю я. Ему лучше поверить, что я пьяна, накачана наркотиками, сумасшедшая, шлюха, что угодно, только не влюблена.

— Пока ты здесь, зайди на секунду. Ты выглядишь измождённой.

— Нет, я пойду. Я была с какими-то парнями и, не знаю почему, попросила их высадить меня здесь.

Он крепче сжимает мою руку, открывая дверь. Его брови нахмурены. Байрон выглядел бы почти разъярённым, если бы не эта помада, не этот запах, который пахнет быстрым перепихоном с какой-то случайной цыпочкой у стены какой-то случайной комнаты.

— Парни? Какие парни?

— А я знаю. Встретила их в клубе, мы немного подурачились, и после этого я ничего не помню.

— А зачем тебе рюкзак и это растение?

— Я же сказала, что не знаю. Ты всё помнишь, когда выпиваешь?

— Я никогда не пью до такой степени.

«Да, член ты используешь в трезвом виде».

— В любом случае я ухожу.

— Ты не в состоянии куда-либо идти. Что ты натворила? Заходи в дом. — Он подходит ближе, проводит губами по моему виску. Губы, которые целовали незнакомую цыпочку с ужасной помадой в придачу. В ответ я вздрагиваю. Мне ненавистен запах на нём. Цветочный, дешёвый, отвратительный. — У тебя температура. Где ты была? Ты даже не пришла в университет! — Его тон резкий, серьёзный, напоминающий хриплый голос, когда он поёт.

«Кто знает, как звали ту, кто знает, понравилось ли ему трахаться с ней. Кто знает, увидит ли он её снова. Наверняка они познакомились в клубе».

— Я начала веселиться очень рано и забыла о занятиях, — отвечаю я, пожимая плечами, со стервозным выражением лица.

Он оборачивается. Внимательно смотрит на меня сквозь прикрытые веки, ноздри его чертовски идеального носа слегка раздуваются. Потом он странно дышит; будто до этого сдерживал дыхание, и теперь резко выдохнул. Байрон хватает меня за запястье, затаскивает в квартиру и закрывает дверь.

— Ты до сих пор одета как в прошлый раз. Может, расскажешь, что случилось? — Он забирает растение и ставит на пол, затем берёт меня за руку и ведёт к дивану. Я следую за ним, как щенок, жаждущий ласки.

«Ненавижу тебя за чувства, что пробуждаешь во мне».

— Прошу тебя, расскажи мне всё.

— Мне нечего рассказывать, я почти ничего не помню. У тебя не найдётся аспирина? Или, может, травки, это даже лучше.

— Ты должна принять горячую ванну, поесть и поспать.

— Снова атакует фальшивый папик в тебе. Но я думаю, что — разденься и я готовлю для тебя — мы уже проходили.

— У тебя в рюкзаке есть во что переодеться? Я передвину ширму перед ванной, чтобы ты могла помыться.

— Вся эта скромность неуместна. Мне не нужна ширма.

Он наблюдает за тем, как я встаю и снимаю куртку. На его лице появляется гримаса, которую я не могу расшифровать.

— Ширма нужна мне, — бормочет он.

— Ты можешь запрыгнуть на меня? О нет, уверена, на сегодняшнюю ночь ты уже в порядке.

Он вскидывает бровь, приоткрывает рот, словно хочет произнести вопрос, который замирает у него во рту.

— Я подожду на кухне, приготовлю тебе горячий суп.

— Без травы?

— Максимум — базилик.

— А пить?

— Если хочешь, у меня есть молоко с какао.

— Суп с молоком, будем кутить.

— Ты кутила уже достаточно.

— Веселья никогда не бывает достаточно.

Я раздеваюсь перед ним, словно ничего не чувствую при этом. Моё бедное сердце — измученный воробей. Байрон выпускает ещё один глубокий, почти яростный вздох. Затем, когда я снимаю блузку, он встаёт, поправляет ширму перед ванной и удаляется на кухню, будто убегая от смертельной опасности.

* * *

Моюсь самой горячей водой в мире, переодеваюсь в джинсы и чистую футболку. Байрон не выходит из кухни, его как будто туда отправили в наказание. Когда я подхожу к нему, он стоит, прислонившись спиной к раковине, и потягивает кофе из огромной чашки. Он накрыл стол для меня, только для меня. Белая керамическая миска, ложка. Горячий суп. Стакан шоколадного молока.

— Пока ты ешь, моя очередь принять душ, — говорит он.

«Молодец, смой эту паршивую помаду».

Он выходит из кухни и поднимается в мезонин. Возится там с какими-то вещами, потом возвращается с чистой одеждой. Я сосредотачиваюсь на супе, проглатываю несколько глотков. Вкусно. Суп кремообразный, и по мере того, как его поглощаю, кажется, что тепло жизни проникает в каждую мою уставшую молекулу. Слышу, как течёт вода, и проглатываю невидимый кусочек, — больше нет ни супа, ни молока, только необходимость делать то, что я не должна делать.

Шпионить за ним.

Медленно выглядываю из проёма кухни. Не настолько, чтобы быть замеченной, только один глаз, один безрассудный, хищный глаз. Уверена, он этого не делал, он же джентльмен, герцог и джентльмен, а потом ему должно было хватить той потаскушки с помадой.

Ширма осталась на месте, но кое-что можно разглядеть.

«Боже, как же я хочу тебя».

Мне достаточно на него взглянуть, увидеть его мельком между стеной и ширмой, тень кожи, как стекает вода с его волос по спине, позвоночнику и бёдрам, чтобы стать жидкой и задыхающейся. У меня вырывается вздох разочарования и отчаяния. Я никогда не чувствовала себя так, никогда, за всю свою никчёмную жизнь. Я хочу его больше, чем когда-либо хотела неба, звёзд, воздуха, свободы и мести — за ничтожные двадцать пять лет. Но не только для этой ночи, для другой ночи, для последней ночи. Я хочу Байрона сейчас, и завтра, и послезавтра, и в будущем незапланированном дне. Я хочу это тело, которое сканирую с ностальгией, хочу его голос, его смех, дыхание, его руки, которые прикасаются ко мне и готовят для меня, его глаза, похожие на зелёное море, его язык, который на вкус как поэзия.