В зеркалах
Шрифт:
— И апельсиновый сок в пустыне, — со вздохом повторила девица. Она поднесла ладонь ко рту и сладостно застонала.
— Там, старик. На краю той сухой волосатости, на другой стороне скелетов и ветродуев и ужасных соляных равнин, на дальнем конце плохих трипов — вот где Калифорния духа.
— Да, — сказал Марвин. — Расскажи еще! Расскажи еще.
— Там ничего, старик, кроме миль океана, и прерий, и пастбищ, и целого Сан-Франциско, и славного Лос-Анджелеса. И ручьи в каньонах с форелью, и тучные коровы, и бархатные зеленые холмы духа, зеленые
— Да, — сказал Марвин.
— И рыбацкие лодки духа, — сказала девица.
— И устрицы духа. И планерные состязания духа.
— Мотоциклы духа. Чайна-тауны духа.
— И китайцы духа.
— И вино духа, — сказал Рейнхарт.
— Да, старик! — восторженно подхватил Марвин. — И вино духа!
— Окленды духа.
— И Уотсонвилли духа.
— И скалы, и тюлени, и серные ванны духа. На западном краю твоего духа, старик. Все это, старик.
— И светская публика, старик, — сказал Марвин.
— Светская публика, — повторила девица, тоже со сладостным вздохом.
— Да, — сказал Богданович.
— У нас были еноты, — сказал Марвин. — Ночью — еноты.
— Еноты духа, — лениро сказал Рейнхарт.
— Это в жопу, — сказала девица.
— Да, — сказал Марвин. — Еноты клевые, но еноты духа не такие клевые.
— Ах, — сказала девица, передернувшись и застонав от отвращения, — противные еноты духа.
— Это самый худший вид енотов, — с ученым видом объявил Богданович. — Губительные мелкие еноты духа.
— Они в Калифорнии духа? — со страхом спросила девица.
— Нет, — сказал Богданович. — Еноты — это реальные еноты.
— Слава богу, — сказала она.
Рейнхарт закрыл глаза и увидел шерстистых зверьков из вчерашней ночи — живяков духа.
— Как вы сюда попали? — спросил он Богдановича.
— Кто знает? — ответил тот.
— Как? — сказал Марвин. — Как попадают в Калифорнию, старик? Море, небо, воздух.
— Здесь не Калифорния, Марв, — мягко поправила девица. — Это Луизиана.
Марвин с тревогой вскочил на ноги.
— Луизиана, — воскликнул он. — Луизиана! Едрена мать, здесь нельзя быть. Надо убираться отсюда.
— Луизиана — это где Новый Орлеан, — объяснила девица. — От этого никуда не денешься. Калифорния была в другой раз.
— Правильно, — согласился Марвин. — В этом все дело, да?
— Да, — подтвердила девица.
— Слушайте, — немного погодя сказал Рейнхарт, — где тут можно человеку заправиться?
— Чем заправиться? — спросил его Богданович.
— Чем заправиться? — слабым голосом повторила девица.
— Да, — сказал Марвин. — Как это — заправиться?
Они смотрели на него сердито.
— Все спокойно, — сказал Рейнхарт. — Я не легавый. Интересуюсь, где заправиться травой.
— Мы не в курсе, — сказал Богданович. — Ни она, ни я, никто.
— Эй, Богдан, — сказал Марвин. — Что это ты заладил — никто да никто? Что еще за заходы?
— Я не знаю, — сказал Богданович, отвернувшись от Рейнхарта, — люди так говорят. Это как бы дает представление.
— Да уж, дает, —
сказал Марвин. — Ты, значит, есть, она есть, а дальше никто. Это значит, я почти никто.— Это я и хочу обрисовать, догоняешь?
— Я всегда почти никто, — сказал Марвин. — И днем никто, и ночью никто.
— Марвин — аутсайдер, — пояснил Богданович.
— Понятно, — сказал Рейнхарт. — Ну, до встречи.
— Вы куда направляетесь? — спросил его Богданович.
— Думал пойти прогуляться.
— Я иду в прачечную. Хотите проводить?
— Разумеется, — сказал Рейнхарт.
Они оставили Марвина и девицу слушать «Пасторальную» и вышли на улицу. Теперь, в конце дня, там были люди — шли от автобусной остановки к Французскому рынку. Торговцы фруктами толкали свои тележки с криками, которые были какой-то смесью сицилийского наречия с песнями негров-рабов.
«Клупника tutti сиат [61] ».
Купили каждый по пакету, у старика с крашеными бачками.
— Спасибо, папаша, — сказал Богданович.
Жуя большие сладкие ягоды и отирая густой сок с губ, они шагали к Декатур-стрит.
— Ах, старик, — сказал Богданович. — Клубника.
По набережной шли со смены портовые грузчики, бары и пивные были полны. Проходя мимо «Портового бара», они увидели, как низенький толстый кубинец ударил кулаком по стеклу электрического бильярда и со злобным торжеством смотрел на осколки и свою окровавленную руку.
61
Вся (искаж. ит).
— Chingo su madre [62] , — сказал он.
Из глубины бара донеслись стоны и проклятия. Музыкальный автомат в кабаке на углу Сент-Филип-стрит играл «Иди, не беги».
Богданович сделал короткую перебежку поперек тротуара и круто повернулся к Рейнхарту с яростными глазами, потрясая пакетом.
— Chingo su madre, — произнес он. — Хотел бы я это сделать.
— С вашей матерью? — осторожно спросил Рейнхарт.
62
Е… вашу мать (исп).
— О нет, нет, нет, старик. С моей матерью! С моей бедной старушкой-матерью! Нет, я хотел бы бросить это миру — Chingo su madre!
— Я тоже хотел бы, — сказал Рейнхарт.
— Но если брошу, мир скажет: «Что?» Мир скажет: «ЧТО ТЫ СКАЗАЛ ПРО МОЮ МАТЬ?»
— И вы получите по полной, — согласился Рейнхарт.
— Мир содрогнется, треснет, распахнется, и крышка мне, и мир скажет: «ЭТО ТЕБЕ ЗА ТО, ЧТО ТЫ СКАЗАЛ ПРО МОЮ МАТЬ».