В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

поэзии. В это время из Москвы прибыл в Царское Село Пушкин и решился

провести там осенние месяцы. Он только что женился. Ему отрадно было

насладиться новым счастьем в тех местах, под теми липами и кленами, которые

лелеяли его лицейскую молодость. Понятно, что не проходило дня, в который бы

поэты не рассказывали друг другу о тех своих занятиях, о которых еще в

древности говорили, что утро им особенно благосклонно. Пушкин в эту эпоху

увлечен был русскими сказками. Он тогда, между прочим, написал своего

"Салтана и Гвидона". Жуковский с восхищением выслушивал игривые рифмы

своего друга. Чтобы не отстать от него, он и сам принялся за этот род поэзии.

Таким образом, появились "Берендей", "Спящая царевна" и "Война мышей с

лягушками". В это же время написаны и вместе изданы "Три стихотворения на

взятие Варшавы" Жуковского и Пушкина. Баллады свои и повести в стихах

Жуковский напечатал в 1831 году отдельною книгою.

XVII

Продолжительные занятия, не прерываемые какими-либо развлечениями

или переменою образа жизни, снова начали неблагоприятно действовать на

здоровье Жуковского, вообще расположенного к недугам людей, не покидающих

кабинета. Не только телесное ослабление отнимало у него силы к продолжению

трудов -- на самом характере его и на расположении духа видимо отражалось

расстройство здоровья. Это побудило его в 1832 году предпринять третье

путешествие за границу. Тем удобнее он мог на это решиться, что в сердце своем

сознавал прочность, правильность и благоуспешность учения, уже развитого по

его началам в образовании государя наследника. Жуковский в нынешний раз не

был стеснен в своих мыслях и свободно мог как лечиться, так и заниматься

поэзиею. Ему удалось прекрасно исполнить и то и другое. В собрании

стихотворений его год нынешней поездки красуется на таких произведениях,

которые внесли в нашу литературу удивительную прелесть. В особенности ничто

не может сравниться с неподражаемою простотою "Романсов о Сиде"38, с этою

неувядающей поэзиею народа, которого рыцарские доблести и христианские

чувствования так сияют в европейской истории. Большую часть времени своего

Жуковский провел тогда в Швейцарии. Он жил с семейством давнишнего друга

своего, прусского полковника Рейтерна, не подозревая, что в толпе детей,

окружающих уважаемого и любимого им отца, таится существо, которому через

восемь лет Провидением суждено озарить лучшим счастьем последние годы

жизни нашего поэта.

Письма Жуковского, в которых изображает он тогдашнюю жизнь свою,

рисуя картины природы, чудно переносят в настроение души его и в созерцание

действующих на нее предметов. "Теперь 4 января (стар. ст., 1833), -- говорит он в

одном письме, -- день ясный и теплый39; солнце светит с прекрасного голубого

неба; перед глазами моими расстилается лазоревая равнина Женевского озера; нет

ни одной волны; не видишь движения, а только его чувствуешь: озеро дышит.

Сквозь голубой пар подымаются голубые горы с снежными, сияющими от солнца

вершинами. По озеру плывут лодки, за которыми тянутся серебряные струи, и над

ними вертятся освещенные солнцем рыболовы, которых крылья блещут, как

яркие искры. На горах, между синевою лесов, блестят деревни, хижины, замки; с

домов белыми змеями вьются полосы дыма. Иногда в тишине, между огромными

горами, которых громады приводят невольно в трепет, вдруг раздается звон

часового колокола с башни церковной: этот звон, как гармоника, промчавшись по

воздуху, умолкает -- и все опять удивительно тихо в солнечном свете; он ярко

лежит на дороге, на которой там и здесь идет пешеход и за ним его тень. В разных

местах слышатся звуки, не нарушающие общей тишины, но еще более

оживляющие чувство спокойствия; там далекий лай собаки, там скрып огромного

воза, там человеческий голос. Между тем в воздухе удивительная свежесть; есть

какой-то запах не весенний, не осенний, а зимний; есть какое-то легкое горное

благоухание, которого не чувствуешь в равнинах. Вот вам картина одного утра на

берегах моего озера. Каждый день сменяет ее другая. Но за этими горами Италия

– - и мне не видать Италии! Между тем живу спокойно и делаю все, что от меня

зависит, чтобы дойти до своей цели, до выздоровления. Живу так уединенно, что

в течение пятидесяти дней был только раз в обществе. Вероятно, что такое

пустынничество навело бы наконец на меня мрачность и тоску; но я не один. Со

мною живет Рейтерн и все его семейство. Он усердно рисует с натуры {Тогда же

был сделан и прекрасный портрет Жуковского. Поэт стоит перед открытым

окном; его сигара дымится, и он в задумчивости смотрит на возносящиеся перед

ним вершины гор.
– - П. П.}, которая здесь представляет богатую жатву его кисти,

а я пишу стихи, читаю или не делаю ничего. С пяти часов утра до четырех с

половиною пополудни (время нашего общего обеда) я сижу у себя или брожу

один. Потом мы сходимся, вместе обедаем и вечер проводим также вместе. В

таком образе жизни много лекарственного. Но прогулки мои еще весьма скромны;

еще нет сил взбираться на горы. Зато гуляю много по ровному прекрасному

шоссе, всякий день и во всякую погоду. Теперь читаю две книги. Одна из них

напечатана моими берлинскими знакомцами, Гумблотом и Дункером, довольно

четко, на простой бумаге, и называется: Menzel's Geschichte unserer Zeit {"История

нашего времени" Менцеля (нем.).}, a другая самою природою на здешних

огромных горах, великолепным изданием. Титула этой последней книги я еще не

разобрал. Но и то и другое чтение приводит меня к одному и тому же результату".

Он сравнивает перевороты мира физического с переворотами политического мира

и с удивительною ясностью, с полною убедительностью выводит главные истины,