В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

умственной и поэтической деятельности, а возвел ее на новую степень

совершенства. Мысль достигла в нем той зрелости, какую сообщает ей только

долговременная и постоянная созерцательность, руководимое опытами изучение

природы и человека, а более всего полное принятие в сердце христианских истин

и откровения. Язык нашего поэта явился окончательно крепким, ясным, точным и

освобожденным от всех искусственных украшений. Вкус его, сроднившийся с

древними, особенно с Гомером, указывал ему на труды высокие и поучительные,

на труды плодотворные для искусства и человечества. Приобретение

совершенств, столь важных для великого таланта, не привело бы Жуковского к

этому обилию последствий, которыми ознаменовалась его деятельность в

последние одиннадцать лет, к неимоверному обогащению русской литературы

истинными сокровищами, если бы он не приютил себя и своей семьи в прекрасно-

мирном уголку маленького городка, освободившего его от неизбежных

развлечений каждой столицы.

О перемене в поэтическом настроении своем Жуковский в 1843 году

сообщил редактору "Современника" в письме, придавши этому известию

шуточный тон, который в частных письмах его остался неизменным до

последнего дня его жизни. "Другая перемена или новость (писал он) в моей жизни

есть то, что я под старость принялся за болтовню и сказки, и присоседился к

древнему рассказчику -- Гомеру, и начал вслед за ним, на его лад, рассказывать

своим соотечественникам "Одиссею". Будут ли они охотно слушать наши

рассказы -- не знаю; но мне весело лепетать по-русски за простодушным греком,

подлаживаться под его светлую, патриархальную простоту и -- видя в этом чисто

поэтическом потоке чистое отражение первобытной природы -- забывать те

уродливые гримасы, которыми искажают ее лицо современные самозванцы

поэты. Шепну вам (но так, чтобы вы сами того не слыхали), что я совсем

раззнакомился с рифмою. Знаю, что это вам будет неприятно; из некоторых

замечаний ваших на Милькеева вижу, что вы любите гармонические формы и

звучность рифмы, -- и я их люблю: но формы без всякого украшения, более

совместные с простотою, мне более по сердцу. Мой Гомер (как оно и быть

должно) будет в гекзаметрах: другая форма для "Одиссеи" неприлична. Но я еще

написал две повести, ямбами без рифм, в которых с размером стихов старался

согласить всю простоту прозы, так чтобы вольность непринужденного рассказа

нисколько не стеснялась необходимостью улаживать слова в стопы. Посылаю вам

одну из этих статей ("Маттео Фальконе")59 для помещения в "Современнике".

Желаю, чтобы попытка прозы в стихах не показалась вам прозаическими

стихами".

XXV

Императорская Академия наук в отчете Отделения русского языка и

словесности за 1845 год (Жуковский утвержден действительным членом

отделения с основания его в 1841 году) подробно изложила мысли Жуковского о

переводе Гомера, о повестях его для юношества и о собираемых им сказках. Так

как эти сведения заимствованы из писем Жуковского к двум академикам60, из

которых один издавал "Современник", а другой "Москвитянин", то для полноты

очерка жизни поэта здесь приводятся подлинные слова его. "Перевод Гомера, --

говорит Жуковский, -- не может быть похож ни на какой другой. Во всяком

другом поэте-художнике встречаешь беспрестанно с естественным его

вдохновением и работу искусства. Какая отделка в Виргилии! Сколько целых

страниц, где всякое слово живописно, поставлено на своем месте, и сколько

отдельных стихов, поражающих своею особенною прелестью! В Гомере этого

искусства нет: он младенец, постигнувший все небесное и земное и лепечущий об

этом на груди своей кормилицы-природы. Это тихая, светлая река без волн, чисто

отражающая небо, берега и все, что на берегах живет и движется. Видишь одно

верное отражение, а светлый кристалл, отражающий, как будто не существует.

Переводя Гомера, недалеко уйдешь, если займешься фортуною каждого стиха

отдельно; ибо у него нет отдельных стихов, а есть поток их, который надобно

схватить весь во всей его полноте и светлости. Надобно сберечь всякое слово и

всякий эпитет и в то же время все частное забыть для целого. И в выборе слов

надобно соблюдать особенную осторожность: часто самое поэтическое,

живописное, заносчивое слово потому именно и негодно для Гомера. Все

имеющее вид новизны, затейливости нашего времени, все необыкновенное здесь

не у места. Надобно возвратиться к языку первобытному, потерявшему уже свою

свежесть оттого, что все его употребляли, заимствуя его у праотца поэзии.

Надобно этот изношенный язык восстановить во всей его первобытной свежести

и отказаться от всех нововведений, какими язык поэтический, удаляясь от

простоты первобытной, по необходимости заменил эту младенческую простоту.

Поэт нашего времени не может писать языком Гомера: будет кривлянье.

Переводчик Гомера ничего не может занять у поэтов нашего времени в пользу

божественного старика своего и его молоденькой музы. Относительно

поэтического языка я попал в область общих мест, и из этих одряхших инвалидов

поэзии, всеми уже пренебреженных, надлежит мне сделать живых,

новорожденных младенцев. Но какое очарование в этой работе, в этом

подслушивании рождающейся из пены морской Анадиомены, ибо она есть

символ Гомеровой поэзии; в этом простодушии слова, в этой первобытности

нравов, в этой смеси дикого с высоким, вдохновенным и прелестным; в этой

живописности без всякого излишества, в этой незатейливости выражения; в этой

болтовне, часто излишней, но принадлежащей характеру безыскусственному, и в

особенности в этой меланхолии, которая нечувствительно, без ведома поэта,