В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Аристофану. Блудов написал презабавную сатиру, а Вяземский разразился

эпиграммами. Теперь страшная война на Парнасе. Около меня дерутся за меня, а я

молчу, да лучше было бы, когда бы и все молчали. Город разделился на две

партии, и французские волнения забыты при шуме парнасской бури".

Но литературная война, о которой упоминает Жуковский, началась ранее

времени этого письма и продолжалась еще много лет позже его. Это была борьба

между представителями старых литературных преданий, славянофилами, и духом

литературной новизны. Новизна, которая вызвала борьбу, состояла в

сентиментальном направлении Карамзина, в романтизме Жуковского и в

оживлении слога, произведенном школою Карамзина и его последователей. <...>

В противоположность славянофилам последователи Карамзина были по

большей части молодые и очень даровитые люди, с современным образованием.

Что они были добрыми патриотами, это они несомненно доказали в

Отечественную войну, в которой приняли живое участие и которая на время

прервала литературные распри; но кончилась война, и литературная распря

возникла пуще прежнего. Мы видели, что Жуковский уже в молодости

подружился со всеми жаркими защитниками и поклонниками Карамзина.

Стихотворения его с восторгом были приняты повсюду. Шишковисты именно на

него и обратили свой гнев. Один из самых рьяных представителей партии

славянофилов, князь А. А. Шаховской, вывел его на сцену в комедии "Урок

кокеткам, или Липецкие воды", подражание французской пьесе "La Coquette"

{"Кокетка" (фр.).}. В числе карикатурных лиц этой комедии выставлен был

жалкий балладник Фиалкин: это был явный намек на Жуковского и его стихи.

<...>

При первом представлении этой комедии в Петербурге на Малом театре,

23-го сентября 1815 года, присутствовали Жуковский и все друзья его, потому что

знали уже о нападках Шаховского на нашего "балладника". Тут-то и решено было

действовать совокупно, основать особое литературное общество и издавать

журнал. Хотя издание журнала и не состоялось, но эпиграммами, сатирическими

статьями и резкою критикой карамзинисты не остались в долгу у "Любителей

русского слова". Друзья собирались по субботам у Блудова и читали там, перед

печатанием, свои статьи; но формально организованного общества и публичных

собраний у них не было. Когда Блудов написал шуточный рассказ "Сидение в

"Арзамасе", изданное обществом ученых людей", в котором метко отвечал на

выходки князя Шаховского и шишковистов, -- то для шутки друзья назвали свои

веселые вечеринки "собраниями Арзамасской академии" и положили правилом

съедать за ужином хорошего арзамасского гуся. При этой церемонии пели

соответствующие песни, например известную кантату на Шаховского,

сочиненную Дашковым и каждый куплет которой оканчивался стихом:

Хвала тебе, о Шутовской!

За этим основным правилом последовали вскоре другие правила,

собранные Блудовым и Жуковским в виде устава; тут, между прочим, было

постановлено следующее: по примеру всех других обществ каждый вновь

выбранный член должен читать похвальное слово своему умершему

предшественнику; но так как все члены "Арзамаса", без сомнения, бессмертны, то

они положили брать напрокат покойников между халдеями "Беседы" и

Российской академии. По примеру же ученых обществ составлялись и протоколы

заседаний, конечно, в шуточном смысле; тут отличался Жуковский: он составлял

из фраз осмеянных сочинителей забавную галиматью. Говорят, что они

находились в бумагах А. И. Тургенева. Кое-что из этих литературных шалостей,

как назвал их Блудов на юбилее князя Вяземского, напечатано в "Русском архиве"

1866 и 1868 годов.

Эти "шалости" предохранили Жуковского от совершенного упадка духа,

который обнаруживается из переписки его с Авдотьей Петровною.

"Я теперь люблю поэзию, как милого человека в отсутствии, о котором

беспрестанно думаешь, к которому беспрестанно хочется и которого все нет как

нет! Я здесь живу очень уединенно; никого, кроме своих немногих, не вижу, и,

несмотря на это, все время проскакивает между пальцев. И этой немногой

рассеянности для меня слишком много. Прибавьте к ней какую-то неспособность

заниматься, которая меня давит и от которой не могу отделаться, -- жестокая

сухость залезла в мою душу!

О, рощи, о, друзья, когда увижу вас?

Но что ж, если не удастся огородить себе какого-нибудь состояния! Если

надобно будет решиться здесь оставаться и служить, тогда прощай поэзия и все!

Неотвязное слово! Как оно теперь для меня мало значит! А все не расстанешься с

ним".

Но вдруг на голову нашего друга неожиданно грянул гром с той стороны,

куда устремлены были все мечты поэта, -- из Дерпта. Там думали, что новые

петербургские виды и отношения совершенно успокоили душу его и что он

отказался уже от прежних желаний и надежд. Отъезжая из Дерпта в Петербург, он

поручил семейство Протасовых покровительству одного приятеля, которого в

короткое время своего первого пребывания в Дерпте успел дружески полюбить.

Это был профессор Мойер, домашний врач Протасовых. Жуковский откровенно

рассуждал с ним о своих отношениях к разным лицам семейства, о

необходимости с ними расстаться и вверил судьбу ближайших к сердцу

родственников человеку, на которого он полагался как на надежную опору для

них в новом местопребывании.

Мойер, по желанию своего отца, бывшего ревельского суперинтенданта,

посвятив три года (1803--1805) изучению богословия в Дерпте, по окончании

этого курса отправился в чужие края для изучения медицины. Шесть лет провел