В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

остановился на могиле Маши: чувство, с каким я взглянул на ее тихий, цветущий

гроб, тогда было утешительным, усмиряющим чувством. Над ее могилою

небесная тишина! Мы провели с Мойером усладительный час на этом райском

месте. Когда-то повидаться на нем с вами? Посылаю вам его рисунок; все, что мы

посадили, цветы и деревья, принялось, цветет и благоухает".

Кроме собственного своего горя, Жуковский начал в это время встречать

и другие огорчения. Уже с 1819 года стала заметна перемена в направлении

действий правительства. Интриги Шишкова против Дашкова, Голенищева-

Кутузова против Карамзина стали отражаться и на арзамасских друзьях.

Император Александр I стал недоверчивым и подозрительным. Граф Аракчеев

сумел сделаться главным двигателем государственного управления и устранять от

близости к особе государя даже таких лиц, которые пользовались прежде полным

его расположением и доверием. Так, даже князь А. Н. Голицын, министр

духовных дел и народного просвещения, любимец императора Александра,

пиетист и мистик, но человек благородных, честных правил, в 1824 году был

удален со своего поста. Под его начальством служил один из друзей Жуковского,

А. И. Тургенев, и пользовался большою доверенностию князя; он тоже должен

был оставить службу. Другой приятель Жуковского, Д. Н. Блудов, ввиду

совершавшихся событий, тоже решился выйти в отставку и хотел переехать на

житье в Дерпт, чтобы там спокойно заниматься воспитанием детей своих и

литературными работами. Вообще, весь кружок арзамасцев приходил в

расстройство. Арзамасцы, и в том числе Жуковский, вполне разделяли убеждения

Карамзина, что в самодержавии хранится для России самый надежный залог

могущества и что все противное тому может иметь вредные и даже гибельные для

нее последствия. Но при всем том они ясно видели ошибки правительственных

лиц и с горьким чувством встречали особенно цензурные стеснения. <...>

По вступлении на престол императора Николая Павловича, Жуковский

был избран в наставники великого князя наследника и предполагал ехать вместе

со двором на коронацию в Москву.

Между тем личные неприятные обстоятельства, а равно и сидячая жизнь

мало-помалу так расстроили здоровье Жуковского, что жалко было смотреть на

желтоватое, вздутое лицо его, на слабость и одышку, препятствовавшие ему

взбираться на высокую лестницу новой его квартиры в Зимнем дворце. У

Жуковского обнаружились большие завалы в печени и водянистые опухоли ног;

явилась необходимость лечиться водами за границей. Ему назначено было

употребление эмсских вод и покойная жизнь в Германии, с тем чтобы в 1827 году

повторить еще раз курс лечения в Эмсе. Он надеялся отдохнуть нравственно и

физически. Но жаль было ему отказаться от радостного свидания с родными в

Москве и вместе расставаться на целый год с любимым своим питомцем. "Но не

поехать за границу нельзя, -- писал он, -- чувствую, что могу навсегда потерять

здоровье; теперь оно только пошатнулось. Если пренебречь и не взять нужных

мер, то жизнь сделается хуже смерти. Прошу вас полюбоваться на моего

ученика... Дай Бог ему долгой жизни и счастия! Это желание имеет великий

смысл!"

В начале мая 1826 г. Жуковский пустился в дорогу. В Берлине он получил

горестное известие о кончине Карамзина45, к которому питал почти сыновнее

уважение. В Эмсе и я провел вместе с Василием Андреевичем шесть недель. Воды

принесли ему большую пользу. Там находился и Рейтерн, с которым он коротко

сошелся, будучи еще в Дерпте46. В 1813 году, в сражении под Лейпцигом,

Рейтерну оторвало ядром правую руку; тогда он стал рисовать левою рукой, и так

удачно, что охотно посвящал все свое время живописи. <...>

Жилище Жуковского не только представляло мастерскую просвещенного

художника, но и было убрано с изящною простотой. Большие кресла, диванчики,

письменные столы, библиотека -- все было установлено так, что тут он мог

писать, там читать, а там беседовать с друзьями. На большом письменном столе, у

которого он писал стоя, возвышались бюсты царской фамилии, в углах комнаты

стояли гипсовые слепки с античных голов, на стенах висели картины и портреты,

которые напоминали ему его любимое прошедшее и отсутствующих друзей.

Всякая вещь имела свое назначение, даже для будущего времени, которое он

надеялся провести на родине, в кругу родных. В комнатах господствовал такой

порядок, что их можно было принять за жилище какого-нибудь педанта, если бы

любезный юмор самого хозяина не противоречил такому впечатлению.

Жуковский, конечно, вступал уже в возраст старых холостяков; но сердце его,

исполненное жаром любви и дружбы, было чуждо черствости, столь часто

делающей жизнь несносною как для самих холостяков, так и для окружающих.

Тихая меланхолия, наполнявшая душу Жуковского со смерти Марии Андреевны,

только изредка выказывалась наружу в беседах с некоторыми друзьями, в

обществе же он казался веселым и внимательным. Сидя в турецком халате на

диване, с поджатыми под себя ногами, покуривая табак из длинного чубука с

янтарным мундштуком, он походил на турецкого пашу, к чему много

способствовало сложение его головы и несколько желтоватое лицо его. Широкий,

короткий череп с высоким лбом, прямой профиль, квадратный оклад лица, не

очень большие глаза, тучное телосложение, наклонность к неге, басовый голос --

вот признаки, обнаруживавшие турецкую кровь в организме Жуковского.

Между тем судьба не переставала омрачать горизонт нашего друга

густыми облаками, которые наконец собрались в страшную громовую тучу,

разразившуюся над его сердцем. Племянница его Александра Андреевна

Воейкова, опять переселившаяся из Дерпта в Петербург, начала сильнее прежнего