В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

читает комические пиесы, нежели трагические. "Но Плещеев, -- писал Жуковский,

– - кажется мне забавнее, может быть, и потому, что комическое французов ему

более знакомо, нежели Шекспирово. Французы прекрасно изображают странное,

смешат противоположностями, остротой или забавностию выражений; Шекспир

смешит резким изображением характеров, но в шутках его нет тонкости, по

большей части одна игра слов; они часто грубы и часто оскорбляют вкус. Сверх

того, Тик, как мне кажется, дошел до смешного искусством: его характер более

важный, нежели веселый"33.

В Дрезденскую картинную галерею Жуковский вступил с чувством

благоговения; в особенности с трепетом ожидания подходил он к Рафаэлевой

Мадонне. Но первое чувство, которое он испытал при входе в галерею, было

неприятное: его поразило, как небрежно сохраняются драгоценные сокровища

живописи. Тогдашняя Дрезденская галерея похожа была на огромный, довольно

темный сарай, стены которого были увешаны почернелыми картинами в худых

рамах. Потом, посещая много раз галерею, Жуковский мало-помалу свыкся с

этою обстановкой. Из коротких его суждений мы приводим только то, что он

писал о картине Карла Дольче "Спаситель с чашею". Эта картина почитается

вообще превосходною; но Жуковского более поразил колорит ее, чем исполнение

нравственной задачи произведения.

"Стоя перед нею, -- говорит он, -- по предубеждению, я хотел себя

уверить, что в лице Спасителя, благословляющего таинственную чашу, точно есть

то, чему в нем быть должно в эту минуту; но темное чувство мне противоречило;

наконец Фридрих решил сомнение одним словом: "Это не лицо Спасителя,

приносящего себя на жертву, а холодного лицемера, хотящего дать лицу своему

чувство, которого нет в его сердце". И это совершенно справедливо. Здесь одно

искусство без души!"

Другая картина, в которой нет ни рисунка, ни колорита, писанная Гранди,

понравилась Жуковскому и показалась ему исполненною выражения; но, кажется,

– - предмет ее был ему просто более симпатичен, чем у Карла Дольче:

"Это Христос, несущий крест, вместе с разбойниками, окруженный

толпою зрителей и стражей, и в толпе Богоматерь. Разбойников гонят, и один

отбивается с отчаянием. Спаситель утомлен. Богоматерь обессилена горестью, ее

несут почти на руках, и вот самая трогательная черта: подле Богоматери стоит

женщина с младенцем на руках; но эта женщина, будучи матерью сама, чувствует

страдание другой матери и целует тайком ее руку, чтобы облегчить для себя

чувство сострадания"34.

Мнение Жуковского о Рафаэлевой Мадонне давно известно в русской

литературе, равно как и описание видов Саксонской и настоящей Швейцарии35;

это описание не пространно, но Жуковский не мог включать подробности в свои

письма, и хорошо сделал, ибо под впечатлением чудесной природы он написал и

подарил русской словесности "Шильонского узника" Байрона и значительную

часть "Орлеанской девы" Шиллера; кроме того, он приготовился к переводу

"Вильгельма Телля"36.

Возвратись из путешествия по Швейцарии в Берлин, он получил

позволение остаться там до января 1822 года. Здесь он окончил "Орлеанскую

деву". Он был доволен своею работой, но жалел, что не мог прочитать ее

долбинскому своему ареопагу37. Проезжая через Дерпт, он восхищал здесь

родных чтением некоторых отрывков своей драмы; в Петербурге "ценсура, --

пишет он в Долбино, -- поступила с ней великодушно, quant `a l'impression {что

касается впечатления (фр.).}, и неумолимо, quant `a la repr'esentation {что касается

представления (фр.).}! Все к лучшему: здешние актеры уладили б ее не хуже

ценсуры!"38.

Вскоре по возвращении в Петербург Жуковский задумал отпустить на

волю крепостных людей, которые некогда были куплены на его имя

книгопродавцем И. В. Поповым.

"Я не отвечал еще Попову, -- пишет он в июле 1822 г. к Авдотье Петровне,

– - думаю, что он на меня сердится, и поделом! Он даже мог вообразить, что я хочу

удержать его людей за собою. Это, с одной стороны, и правда! Я желаю купить их

и дать им волю. Другим нечем мне поправить сделанной глупости. Прежде,

может быть, я и согласился бы их продать, теперь же ни за что не соглашусь.

Итак, милая, узнайте, какую цену он за них полагает. Заплатить же за них ему не

могу иначе, как уступив часть из тех денег, которые вы мне должны; в таком

случае вам должно будет дать ему вексель, вычтя из моей суммы то, что будет

следовать. Прошу вас все это с ним сладить, и как скоро кончите, то пускай он

моим именем даст этим людям отпускную, или если нельзя этого сделать в

Москве без меня, то пускай пришлет сюда образец той бумаги, которую мне

надобно написать и подписать. Я все здесь исполню. Прошу вас поспешить

несколько исполнением этой просьбы. Дело лежит у меня на душе, и я виню себя

очень, что давно его не кончил. Приложенное письмо отдайте Попову".

Заплатив Попову 2400 руб., Жуковский и другому крепостному семейству

хотел дать свободу39.

"Я желаю, -- писал он, -- дать такую же отпускную моему белевскому

Максиму40 и его детям. Прилагаю здесь записки об их семействе; но для этого

надобно мне иметь купчую, данную мне на отца Максимова тетушкой Авдотьей

Афанасьевною. Эта купчая мною потеряна; а совершена она была в Москве в

1799, или 1800, или в 1801. Прошу любезного Алексея Андреевича взять на себя

труд -- достать мне из гражданской палаты копию сей купчей за скрепою

присутствующих, дабы я мог здесь написать отпускную. Да нельзя ль уже и

форму отпускной прислать, на всех вместе, дабы мне здесь никаких хлопот по

этому не было; в противном случае, опять отложу в длинный ящик, и мой