Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
21 октября Беньямин вернулся в Берлин. Перед отъездом из Парижа он посетил международную фотовыставку, на которой, по его мнению, люди толпились перед снимками сомнительной ценности. Его разочаровала даже подборка старых снимков Парижа. В письме Альфреду и Грете Конам от 16 октября он отмечал, что старые фотографии людей явно несут в себе больше смысла, чем старые фотографии тех или иных мест, потому что мода в одежде служит надежным указателем на дату съемки: эта идея была позаимствована им непосредственно с первых страниц авторитетного эссе его коллеги Зигфрида Кракауэра «Фотография», прочитанного Беньямином в рукописи. Беньямин отмечает, что фотография «в одночасье стала чрезвычайно актуальной темой» (GB, 3:291) [245] . Месяц спустя он пел дифирамбы Саше Стоуну, родившемуся в России художнику и фотографу, связанному с группой, сложившейся вокруг журнала G; созданный Стоуном коллаж вскоре украсил обложку книги «Улица с односторонним движением», изданной Ровольтом: как восторгался Беньямин, «одну из самых эффектных обложек в истории» (GB, 3:303). Ближе к концу года он затронул тему фотомонтажа в рецензии на роман своего друга Хесселя Heimliches Berlin («Неизвестный Берлин»): «Эта книга в формальном плане близка к фотомонтажу: ее населяют домашние хозяйки, художники, модницы, дельцы и ученые, контрастируя с туманными очертаниями платоновских и комических масок» (SW, 2:70). Его идеи о фотографии нашли выражение прежде всего в «Краткой истории фотографии», опубликованной двумя частями в Die literarische Welt в 1931 г., и в папке Y («Фотография») из проекта «Пассажи».
245
Эссе Кракауэра было опубликовано в Frankfurter Zeitung 28 октября 1927 г. См.: Kracauer, “Photography”. Беньямин упоминает «мощное эссе» Кракауэра в своих письмах Конам.
В Париже Беньямину попалось «Воспитание чувств» Флобера, в котором описываются события 1848 г., рассматриваемые в «Пассажах», и эта книга, как он сообщал Конам, настолько захватила его, что он был не в состоянии заниматься современной французской литературой: «Вернувшись в Берлин, я, вероятно, возьмусь за другие книги Флобера, если вообще буду в состоянии что-либо читать» (GB, 3:291–292). Вышло так, что недели через три после возвращения в Берлин он заболел желтухой, и, чтобы скрасить постельный режим, выбрал не Флобера, а Кафку, чей посмертно изданный роман «Процесс» произвел на него не менее глубокое впечатление. Собственно говоря, он дочитывал
Как Беньямин сообщал Шолему, желтуха помешала ему выбираться из дома именно тогда, когда ему бы хотелось заняться рекламой двух своих книг: «Улица с односторонним движением» и «Происхождение немецкой барочной драмы», наконец-то выпущенных издательством Rowohlt Verlag в начале 1928 г. Кроме того, Беньямин хотел посетить лекцию Эриха Унгера: он писал Шолему, что и Гольдберг, и Унгер, «эти антиномичные господа», возобновили попытки предать гласности последние теологические начинания Гольдберга. «Разумеется, – добавлял он, – еще более почетно, когда тебе самому наносят визит» (GB, 3:302). Он имел в виду визит, которым его удостоил во время его болезни поэт и философ Карл Вольфскель, друг Хесселя и соратник Штефана Георге и Людвига Клагеса по мюнхенской «Швабингской богеме». «Хорошо, что я не прочел у него почти ни одной строки, – отмечал Беньямин в письме Альфреду Кону, – это позволило мне выслушивать его чудесные речи без всяких угрызений совести» (GB, 3:312). Он сообщал, что Вольфскель прочел ему вслух стихотворение лирического поэта XIX в. Николауса Ленау в манере, которую совершенно невозможно забыть. Сделанное Беньямином описание этого визита было напечатано в 1929 г. в Die literarische Welt. В том же году Вольфскель опубликовал в Frankfurter Zeitung статью Lebensluft («Воздух жизни»), которая оказала влияние на беньяминовскую концепцию ауры (от греческого слова, означающего «дуновение воздуха», «дыхание»), как сам Беньямин указывает в письме Вольфскелю (GB, 3:474–475). Последний, в свою очередь, восторженно отзывался об эссе Беньямина 1929 г. о сюрреализме (см.: GB, 3:460). Вольфскель был не единственным гостем виллы на Дельбрюкштрассе. Туда часто заходил Хессель, а кроме того, Беньямин мог вволю обсуждать свои московские впечатления со своим братом Георгом, к тому времени активно участвовавшим в деятельности коммунистической партии и в обеспечении берлинской бедноты адекватной медицинской помощью.
В ноябре и декабре Беньямин с удвоенным усердием возобновил свои попытки войти в ближний круг немецкого историка искусства Аби Варбурга, с творчеством которого он ощущал сильное сродство. В противоположность узкоформальной или эстетизирующей истории искусства Варбург рассматривал произведение искусства как функцию социальной памяти. Ключевое место в его воззрениях, как и в воззрениях Беньямина, занимала концепция постсуществования (Nachleben) культурной старины, то есть представление о культурной рецепции или, точнее, конфронтации как одновременном сохранении и преобразовании. Как и у Беньямина, применявшийся Варбургом глобальный, но при этом крайне обстоятельный подход к произведениям искусства включал преодоление традиционной оппозиции между формой и содержанием, как и преодоление традиционных границ между научными дисциплинами (такими, как история, антропология, психология и филология). В письме Шолему, отправленном в начале 1925 г., Беньямин призывал обратить внимание на изданное в 1923 г. Институтом Варбурга исследование Эрвина Панофски и Фрица Заксля о гравюре Дюрера «Меланхолия», в основе которого лежала интерпретация Дюрера Варбургом. Беньямин был уверен в том, как впоследствии он говорил Гофмансталю, что его собственные труды будут благосклонно приняты Панофски (см.: GB, 3:17, 308). По просьбе Беньямина Гофмансталь в августе 1927 г. послал в Гамбург Панофски номер своего журнала Neue Deutsche Beitrage, в котором был напечатан отрывок о меланхолии из готовившейся к изданию книги Беньямина о барочной драме (см.: OGT, 138–158; ПНД, 139–162), и рекомендательное письмо. Ответ Панофски, который Гофмансталь переслал Беньямину в декабре или январе, утрачен; Беньямин отзывается о нем как о «холодном и полном негодования». Ему ничего не оставалось, как извиниться перед Гофмансталем за свою «неуместную просьбу» (GB, 3:325, 332). Более обнадеживающим было дошедшее до него следующим летом известие о том, что Заксль нашел его книгу о барочной драме «очень интересной» и выражал желание встретиться с ее автором (см.: GB, 3:407–408n). Впрочем, в конечном счете Беньямин так и не сумел наладить контакты со школой Варбурга, что не пошло на пользу ни ей, ни Беньямину.
В конце 1927 г. он согласился принять участие в эксперименте по приему наркотиков; это было первое из семи подобных испытаний, в которых он участвовал на протяжении следующих более чем семи лет. По большей части он экспериментировал с гашишем, принимая его орально под нестрогим контролем со стороны двух друживших с ним врачей: Эрнста Йоэля, его бывшего противника по берлинскому молодежному движению 1913–1914 гг. (см.: SW, 2:603–604), и Фрица Френкеля. И тот, и другой изучали наркотики и рекрутировали Беньямина в качестве подопытного лица. Впоследствии он принимал гашиш по своей воле, оставив описание наркотического вечера в Марселе в 1928 г. Кроме того, время от времени он курил опиум и соглашался на инъекции мескалина и такого опиата, как эвдокал. Он принимал эти наркотики, к которым относился как к «яду» (как называл гашиш и опиум в своих произведениях Бодлер), ради опыта, который при этом приобретался. По крайней мере так он утверждал. Беньямин относился к опьянению гашишем как к необычайно интенсивному исследованию, опасному и в то же время захватывающему – одновременной концентрации силы восприятия и расширению его границ. Эти опыты имели своеобразную связь с фигурой фланера из «Пассажей» – гуляки XIX в., по мысли Беньямина, ощущавшего уникальное опьянение фантасмагорией жизни в большом городе. Уже в 1919 г. в письме, написанном им после того, как он дочитал «Искусственный рай» Бодлера, он упоминает о попытке поэта «отслеживать» явления, связанные с опьянением наркотиками, на предмет того, «чему они могут научить нас в философском плане», и говорит о необходимости независимого повторения этого эксперимента (см.: C, 148). Свою роль в этом предприятии сыграло и влияние сюрреалистов, по сути отражая экспериментальный характер интеллектуального проекта Беньямина в целом. В своем эссе 1929 г. «Сюрреализм» он подчеркивает пропедевтическую роль опьяняющих веществ при достижении «мирского озарения» о революционной энергии, дремлющей в мире повседневных вещей, и ссылается на диалектику опьянения. Подобное философское оправдание применения наркотиков содержится в письме от 30 января 1928 г., в котором Беньямин с немалой скрытностью сообщает Шолему о своей недавней вылазке в «царство гашиша»: «Сделанные мной заметки [о первых двух экспериментах в декабре и январе]… вполне могут оказаться очень ценным добавлением к моим философским наблюдениям, с которыми они связаны самым тесным образом, как в известной степени связаны даже мои ощущения под воздействием наркотика» (C, 323).
Результаты экспериментов фиксировались Беньямином и другими участниками (в первой паре сессий принимал участие его друг Эрнст Блох) в виде письменных протоколов. Некоторые из них были записаны в состоянии опьянения, в то время как другие, по-видимому, составлены задним числом на основе заметок и личных воспоминаний. Беньямин частично использовал эти протоколы – и составленные им самим, и составленные коллегами, описывавшими его поведение и цитировавшими его слова, – при сочинении двух заметок-фельетонов, напечатанных в начале 1930-х гг.: «Гашиш в Марселе» и «Мысловице – Брауншвейг – Марсель». Материал из протоколов был позаимствован и для тех разделов проекта «Пассажи», которые посвящены фланерам, интерьеру жилищ XIX в. и явлениям отражения и наложения в пассажах. Беньямин упоминал в письмах идею о том, чтобы на основе своих мыслей о гашише написать книгу, но так и не приступил к реализации этого проекта и, более того, включил его в число своих «крупных поражений» (C, 396). Вероятно, книга о гашише отличалась бы от текста, посмертно изданного в 1972 г. в Suhrkamp Verlag под названием Uber Haschisch и содержащего сохранившиеся протоколы тех опытов, в которых участвовал Беньямин, а также два вышеупомянутых фельетона [246] . Тем не менее эти протоколы, несмотря на их характер разрозненных заметок, дают представление о тональности размышлений Беньямина на тему опьянения (термин Rausch занимает ключевое место в поздней философии Ницше) [247] . Кроме того, они позволяют увидеть Вальтера Беньямина таким, каким он был на самом деле – с его тревогами и бесстрашием, с его чувствительностью и властностью, с его пылом, сдержанностью и чувством юмора, – в закатные годы Веймарской республики, в тот период его жизни, когда перед ним ярко расцвели перспективы регулярной работы в качестве критика и рецензента и тут же померкли, не оправдавшись, в те дни, когда он все сильнее ощущал «распад», угрожающий его мышлению (см.: C, 396), и когда и публичную, и частную сферы переполняла демоническая энергия.
246
Этот текст перепечатан с некоторыми исправлениями и добавлениями в GS, vol. 6 (1985) и переведен на английский как OH. «Гашиш в Марселе» см. в: Озарения, 292–298.
247
Ницшеанская идея о творческом опьянении нашла отражение в диалоге Беньямина 1915 г. об эстетике и цвете «Радуга: разговор о воображении» (EW, 215–216). Помимо «Искусственного рая» Бодлера Беньямин упоминает и роман Германа Гессе «Степной волк» (1927), имеющий важное значение с точки зрения его мыслей о гашише.
Вообще интерес Беньямина к наркотикам ни в коем случае не означал однозначного перехода на сторону иррационального. Беньямин стремился вовсе не к символистской запутанности ощущений, а к трансформации разума с его принципом идентичности и законом непротиворечивости. В число главных мотивов его произведений о наркотиках входит размножение точек зрения, связанное с ускорением мыслительного процесса: под воздействием наркотиков у человека возникает чувство, что он одновременно находится сразу в нескольких местах или одновременно смотрит на один и тот же предмет с разных сторон. «Курильщик опиума или едок гашиша ощущает способность взгляда превращать одно место в сотню разных» (OH, 85). Тем самым принцип идентичности претерпевает изменения под воздействием ощущения «мультивалентности» [248] . Под влиянием гашиша, примерно как в анимистическом мире волшебных сказок, все воспринимаемые объекты приобретают лица или, точнее, носят маски – маски под масками; опьяненный человек, подобно фланеру или играющему ребенку, становится физиономистом, для которого все самое важное скрывается в нюансах. Для того чтобы описать это чувство многогранного маскарада в мире вещей, Беньямин пользуется формулировкой «феномен пространства вразнос», а в «Пассажах» объявляется, что это странное явление лежит в основе всех ощущений фланера с происходящим в его чувствах взаимопроникновением далеких эпох и мест в окружающий пейзаж и в настоящее [249] . Подобными средствами опьянение ослабляет (но не уничтожает) нить умозаключений, способствуя необходимости косвенного подхода, и овеществляет мысль, погружая ее в текучее, но прерывистое и четко очерченное образное пространство, сцену, на которой происходит «балет разума». Вместе с тем это «расшатывание „я“ на путях опьянения» (SW, 2:208; МВ, 265), эта способность к освобождению, которую Беньямин во втором протоколе о приеме наркотиков связывает с двусмысленной нирваной (что буквально означает «затухание»), ускоряет эмпатию с любыми вещами, особенно с самыми ничтожными. Такая «нежность к вещам» (и к словам как к вещам) необходима для восприятия изменчивой, многоцветной ауры, исходящей из всех предметов, как отмечается в протоколе, составленном в марте 1930 г. [250]
Будучи катализатором более многослойного восприятия, «более богатого на пространства», наркотик, как полагает Беньямин в «Сюрреализме», делает возможным просвещенное опьянение, ведущее к более глубокой трезвости, возможно, порождаемой близостью к смерти. Таким образом, диалектика опьянения повторяет диалектику пробуждения из «Пассажей», где пробуждение означает творческое переосмысление сна, то есть сон о прошлом. Прозвучавшие в эссе о сюрреализме слова об опьянении как освобождающей силе, вероятно, следует понимать в контексте этой психоисторической диалектики.248
Ср. из «Московского дневника»: «Место по-настоящему знаешь только тогда, когда пройдешь его в как можно большем количестве направлений» (MD, 25; МД, 37). Ср. также «призматическую» способность кино выявлять «неожиданные остановки» в знакомом окружении (SW, 2:17).
249
См. AP, папка M2,4. Далее в этом фрагменте описывается когда-то пользовавшаяся популярностью «механическая картина» с ее сложной образностью как пример «иллюстрации вразнос». Согласно Беньямину, точная связь между торговлей вразнос, которую вели странствующие продавцы книг, белья, мелкой галантереи и других товаров во Франции XVIII и XIX вв., и «феноменом пространства вразнос» нуждается в объяснении (AP, M1a,3).
250
Об ауре см.: OH, 58, 163n2. См. также эссе 1931 г. «Краткая история фотографии» (SW, 2:515–519; ПИ, 66–91), рассматриваемое в главе 7.
Первые месяцы 1928 г. стали горячей порой для Беньямина. В начале января в издательстве Rowohlt Verlag наконец-то вышли две его книги – «Улица с односторонним движением» и «Происхождение немецкой барочной драмы». Среди многочисленных рецензий, появившихся в Германии, Швейцарии, Франции, Голландии, Венгрии, Англии и США, самыми важными для Беньямина были написанные его друзьями и коллегами: эссе-рецензия Кракауэра «Произведения Вальтера Беньямина» в Frankfurter Zeitung, подробная рецензия Вилли Хааса на книгу о барочной драме на первой полосе Die literarische Welt, памятная статья Блоха об «Улице с односторонним движением» «Философия в форме ревю» в Vossische Zeitung, рецензия Хесселя на «Улицу с односторонним движением» в Das Tagebuch и статья Марселя Бриона «Две книги Вальтера Беньямина» в Les nouvelles litteraires. Кроме того, Беньямин счел достойным внимания, что Герман Гессе, впоследствии пытавшийся заинтересовать немецких издателей его «Берлинским детством на рубеже веков», по собственному почину написал Ровольту письмо, в котором хвалил «Улицу с односторонним движением» (письмо не сохранилось). Ближе к концу года Беньямин с удовлетворением отмечал напечатанную в венской газете «очень длинную и одобрительную рецензию на мои вещи» авторства Отто Штесля, одного из ближайших соратников Карла Крауса. Наряду с этим Беньямин упоминает и «очень злобную» рецензию в Berliner Tageblatt, ведущей либеральной газете в Берлине (см.: GB, 3:426). Автором этого резко критического отзыва был Вернер Мильх (после Второй мировой войны преподававший в Марбурге романтизм), который наряду с довольно едкими замечаниями о двух книгах Беньямина вполне справедливо указывал, что, несмотря на резкие различия в том, что касается направленности и темы обеих книг, основным импульсом для них послужила раннеромантическая теория и практика фрагмента [251] . В дополнение к благоприятным в целом отзывам в газетах и вопреки последующим заявлениям Беньямина на этот счет (см.: C, 372) книга о барочной драме удостоилась нескольких разборов, порой весьма обстоятельных, в различных научных журналах и монографиях, представляющих такие сферы, как философия, история искусства, немецкая литература, социология и психоанализ [252] .
251
См.: Puttnies and Smith, Benjaminiana, 113–114. Рецензии Кракауэра, Блоха, Хесселя, Бриона, Штесля и Мильха приведены в конце 8-го тома Werke und Nachlass. См. также: SF, 154; ШД, 251. Отзвуки ярлыка «аутсайдерство», которым Мильх награждает Беньямина, слышны в письме кенигсбергского профессора Ганса Шедера Гофмансталю, цитируемом в SF, 147–149; ШД, 240–242. Шедер пишет о «совершенно индивидуальной и до непонятности затемненной схоластике… [которая] не может привести никуда, кроме духовного солипсизма».
252
См.: Newman, Benjamin’s Library, 195–197. Рецензия на книгу о барочной драме была напечатана в 1930 г. в весеннем выпуске Modern Language Review за подписью “R.P.” Этот краткий, но в целом положительный отзыв представлял собой первое упоминание Беньямина и единственную рецензию на его произведения, появившуюся при его жизни в американских журналах (см.: Fenves, “Benjamin’s Early Reception in the United States”).
Об укреплении репутации Беньямина как литератора свидетельствует и следующий эпизод. Андре Жид, прибывший в Берлин в конце января, дал Беньямину двухчасовое интервью, кроме него не пожелав разговаривать ни с одним представителем немецкой журналистики. Итогом этой встречи, которую Беньямин назвал «чрезвычайно интересной» и «восхитительной», стали две статьи о Жиде, вскоре после этого вышедшие в Deutsche allgemeine Zeitung («Немецкая всеобщая газета») и Die literarische Welt («Литературный мир») [253] . В феврале он писал Гофмансталю о Жиде, называя его обладателем «насквозь диалектической натуры, для которой характерно изобилие оговорок и нагромождений, в которых непросто разобраться. Личный разговор с ним порой усиливает это впечатление, по-своему уже присутствующее в его произведениях и порой придающее им то величественность, то невразумительность» (C, 326; 324). Беньямин говорит об этом, не смягчая выражений, в статье для Die literarische Welt «Беседа с Андре Жидом», в которой подчеркивает «диалектическую проницательность» этого человека, называя его самым тонким из живших в то время писателей: «Этот принципиальный отказ от какой-либо золотой середины, эта приверженность крайностям – что это, как не диалектика: не интеллектуальный метод, а дыхание жизни и страстность» [254] . Такая установка влечет за собой решительный космополитизм: Жид – «человек, отказывающийся смиряться с претензиями бескомпромиссного национализма и признающий французскую национальную идентичность лишь в том случае, если ее составной частью является полная конфликтов сфера европейской истории и европейской семьи народов» (SW, 2:94, 95, 96) [255] .
253
См.: GS, 4:497–502, 502–509 (английский перевод в: SW, 2:80–84, 91–97). См. также описание этой встречи по-французски, сделанное присутствовавшим на ней Пьером Берто (о котором Беньямин не упоминает), в GS, 7:617–624.
254
Ср. сделанные в связи с графологией и физиогномикой замечания Беньямина о «непрерывно возобновляемой диалектической настройке [Ausgleich]», какой не бывает при следовании принципу «золотой середины» (SW, 2:133).
255
В статье «Андре Жид и Германия», напечатанной (по просьбе Жида) в более консервативной Deutsche allgemeine Zeitung, делается несколько иная, хотя и не менее диалектическая, расстановка акцентов: «Сообщество наций может быть построено лишь тогда, когда национальные характеры достигнут своих наивысших, наиболее четких форм, а кроме того, пройдут самое суровое духовное очищение. Никто не понимает этого лучше, чем человек, много лет назад написавший: „Единственные произведения, признаваемые нами в качестве ценных, – те, которые в своих глубинах содержат откровения породивших их почвы и крови“» (SW, 2:83).
В отношениях Беньямина с собратьями по перу происходили и другие события. В середине февраля 1928 г. он встретился с преподававшим в то время в Гейдельберге литературным критиком Эрнстом Робертом Курциусом (1886–1956), чьи эссе о современных французских романистах он впервые читал в 1919 г.; в 1948 г. Курциус издаст свой влиятельный труд «Европейская литература и латинское Средневековье». Кроме того, тогда же состоялись первые личные встречи Беньямина с Гофмансталем, которому он послал две свои книги. Книга о барочной драме была снабжена посвящением: «Гуго фон Гофмансталю, расчистившему путь для этой книги, с благодарностями. 1 февраля 1928, В. Б.» (GB, 3:333n), смысл которого раскрывает замечание Беньямина Бриону о том, что Гофмансталь был первым читателем этого труда (см.: GB, 3:336). Разговор с Гофмансталем, посетившим Беньямина в его квартире на вилле в Грюневальде, касался его отношения к собственному еврейству, а также зарождавшихся у него идей по поводу исследования о пассажах. Эта встреча была для Беньямина непростой. Он осознавал, что проявлял «непреодолимую сдержанность… невзирая на все мое восхищение им» и невзирая на «все проявленное им подлинное понимание и доброжелательство». Шолему он писал, что Гофмансталь порой «едва ли не впадает в детство» и «не видит со стороны окружающих ни капли понимания» (C, 327–328). В следующем месяце Беньямин напечатал рецензию на театральную премьеру барочной драмы Гофмансталя (как определил ее он сам) Der Turm («Башня»), хотя в своих письмах Беньямин упоминал об очень неоднозначном впечатлении, которая произвела на него эта пьеса, и сравнивал ее в своей рецензии с «миром христианских страданий, изображенных в „Гамлете“» (см.: SW, 2:105).
В феврале Беньямин ближе познакомился и с Теодором Визенгрундом Адорно, прибывшим на несколько недель в Берлин, что дало возможность продолжить дискуссии, начатые ими во Франкфурте в 1923 г. В середине февраля Беньямин сообщал Кракауэру (который первым представил их друг другу), что «мы с Визенгрундом часто видимся – к взаимной пользе. Теперь он познакомился и с Эрнстом Блохом» (GB, 3:334). Беньямин снова встретился с Адорно в начале июня в Кенигштайне под Франкфуртом, где Адорно учился в докторантуре, а еще месяц спустя они начали вошедшую в историю двенадцатилетнюю переписку, позволяющую проследить развитие их «философской дружбы» [256] . (Однако называть друг друга по имени они начали лишь осенью 1936 г., после визита Адорно в Париж, и в их переписке никогда не было той фамильярности, которую Беньямин позволял себе в отношении таких старых друзей, как Шолем, Эрнст Шен и Альфред Кон; тем не менее последнее письмо Беньямина, продиктованное им перед смертью, было адресовано Адорно.) В тот момент связи между ними еще сильнее скрепляло нежное отношение Беньямина к Маргарете (Гретель) Карплус (1902–1993), впоследствии вышедшей замуж за Адорно, с которой Беньямин познакомился в начале года и которой он в первые годы своей эмиграции писал теплые и игривые письма, полные проницательных наблюдений на самые разные темы. В свою очередь, Гретель Карплус щедро делилась своим временем и деньгами – в середине 1930-х гг. она руководила компанией по изготовлению перчаток, – разными способами помогая Беньямину после его бегства из Берлина в марте 1933 г. Хотя Дора много трудилась, переводя детективный роман Г. К. Честертона, читая по радио лекции о детском образовании, сочиняя книжные рецензии для Die literarische Welt (в том числе рецензию на «недописанные» «Поминки по Финнегану» Джойса) и работая редактором в журнале Die praktische Berlinerin, в марте Беньямин называл Шолему положение семьи «мрачным» (GB, 3:348). Несомненно, отчасти это был намек на обещанную стипендию из Иерусалима. Однако, какими бы мрачными ни были их финансовые перспективы, Беньямин тем не менее нашел время и деньги для того, чтобы в январе совершить блиц-визит в известное казино в Сопоте, входившее в состав вольного города Данцига. Что касается его литературных перспектив, то они, в сущности, улучшились по сравнению с прежними днями. Беньямин регулярно писал рецензии и фельетоны для Die literarische Welt и Frankfurter Zeitung, а время от времени и для других журналов, включая Neue schweizer Rundschau и Internationale Revue i10. Беньямин получил предложение стать постоянным автором популярного журнала Das Tagebuch от его издателя Стефана Гроссмана. Более того, Ровольт предложил продлить контракт с Беньямином и дополнить его ежемесячной стипендией, а от издательства Hegner Verlag поступило встречное предложение, хотя в итоге Беньямин отклонил и то, и другое: условия, предложенные Ровольтом, он счел оскорбительными, а Hegner Verlag вызывало у него подозрения своей «католической ориентацией» (C, 322).
256
Адорно называл ее “philosophischen Freundschaft”, почти повторяя определение Беньямина “philosophische Kameradschaft” (BA, 108, 10).