Вальтер Беньямин. Критическая жизнь

Ровольт был не единственным его знакомым, бежавшим из Германии с такой задержкой. В конце 1938 г. в Париж прибыл австрийский писатель и журналист Альфред Польгар, которого Беньямин знал еще в свои берлинские дни; в 1933 г. он вернулся в Вену из Берлина, а после аншлюса был вынужден искать новый дом в Париже. В бегах пребывал и старый друг Беньямина Вильгельм Шпайер; в 1933 г. он тоже эмигрировал в Австрию, а оттуда в 1938 г. – в Париж. А Карл Тиме был вынужден покинуть даже такую на первый взгляд безопасную страну, как Швейцария. Принадлежа к рядам громкой немецкой католической оппозиции, он эмигрировал в 1933 г., но сейчас опасался, что наращивание германских вооруженных сил на швейцарской границе говорит о неминуемом вторжении. В лучшие дни эти изгнанники стали бы желанным дополнением к кругу парижских знакомых Беньямина; теперь же они в первую очередь давали повод для новых напоминаний о всеобщих несчастьях. Судя по всему, в январе и феврале 1939 г. Беньямин избегал даже своих ближайших друзей; у нас нет никаких указаний на его встречи с Хелен Хессель, Ханной Арендт, Жерменой Круль, Адриенной Монье или Кракауэром. А если он и читал что-либо – хотя бы детективные романы, – то это чтение тоже не оставило никаких следов: ни в его письмах, ни в списке «Произведения, прочитанные целиком».

Несмотря на хроническую депрессию, Беньямин пытался продолжить пересмотр материалов по Бодлеру: сейчас он чувствовал «отчуждение» от этого начинания (см.: BS, 240). Однако он едва ли мог позволить, чтобы об этом «отчуждении» узнали его коллеги из Нью-Йорка. На протяжении весны он лишь изредка позволял себе очень тонкие выпады. Одно из писем Адорно он начал с фразы «либо ты филолог, либо ты не филолог», а отчитываясь Хоркхаймеру о том, как продвигается работа по переделке эссе с тем, чтобы в нем содержалось «опосредование», требовавшееся институту, он заключил слово «опосредование» в кавычки. В феврале он отложил в сторону заметки, размышления и выдержки, входившие в состав «Центрального парка», который он начал сочинять в апреле предыдущего года одновременно с «Парижем времен Второй империи у Бодлера», и всерьез взялся за всеобъемлющий пересмотр материалов по Бодлеру, имея целью удовлетворить нью-йоркских цензоров. Он ознакомился с трудами либерального экономиста и физиократа Анн-Робера Тюрго и философа-лейбницианца XIX в. Германа Лотце (и тот и другой часто цитируются в «Пассажах»), одновременно размышляя о концепции прогресса применительно к эпистемологии. Он решил, что эта работа станет представлять собой развитие историографических идей, выдвинутых в эссе об Эдварде Фуксе. «Необходимо показать, что уничтожение идеи непрерывности культуры – уничтожение, постулируемое в эссе о Фуксе, – писал он Хоркхаймеру, – имеет эпистемологические последствия, среди которых одно из самых важных мест занимает выявление пределов, ограничивающих применение концепции прогресса в истории» (GB, 6:198). Анализируя материалистическую основу своего начинания, Беньямин обращается к Philosophie des Geldes («Философии денег») Георга Зиммеля. Адорно резко раскритиковал появление цитаты из этого старого учителя Беньямина в «Париже времен Второй империи у Бодлера». И сейчас Беньямин выступил в защиту Зиммеля, спрашивая, «не пора ли признать его в качестве одного из предтеч культурного большевизма», и осторожно указывая, что в его философии денег читатель может найти много интересного, «если только он готов игнорировать основную идею, положенную в ее основу» (BA, 311).

1 февраля Адорно отправил Беньямину то, что можно назвать лишь поразительно назойливым письмом, в котором давал согласие на издание исправленного варианта «Фланера» – среднего раздела «Парижа времен Второй империи у Бодлера». «Вероятно, было бы желательным, – писал он, – если бы я сделал ряд дальнейших замечаний в отношении некоторых моментов вашего текста и тем самым показал бы, какого рода исправления я имел в виду» (BA, 300). Далее он по сути диктует длинный список крупных и мелких изменений, которые следует внести в текст; его письмо, несмотря на его фамильярный тон философской дружбы, дает понять, что это не предложения, а условия, которым Беньямин обязан подчиниться, если хочет, чтобы его работа была напечатана в Zeitschrift. В своем ответе, датированном 23 февраля, Беньямин выражает благодарность за «полезные» замечания, но не соглашается с Адорно по некоторым моментам, включая презентацию Бодлера в рамках серии аналогичных типажей, вопрос фетишизма и концепцию фантасмагории. Адорно по-прежнему обвинял Беньямина в субъективации объективного, как считал Адорно, характера фантасмагории. Реакция Беньямина на этот счет весьма показательна:

Тождество [Gleichheit] есть познавательная категория; строго говоря, ей нет места при чистом, трезвом восприятии. Восприятие, являющееся чистым в самом строгом смысле слова, не сопряженное ни с какими предвзятыми мнениями, даже в самом крайнем случае может распознать лишь «похожее». Однако та предвзятость, которая, как правило, неосознанно сопровождает наше восприятие, в исключительных случаях может сыграть провокационную роль. Она способна показать, что перципиенту отнюдь не свойственно трезвое восприятие. Например, именно так происходит с Дон Кихотом, когда ему в голову ударяют рыцарские романы. В какие бы ситуации он ни попадал, при всем их многообразии он неизменно видит в них одно и то же, а именно приключение, которое просто поджидает странствующего рыцаря (BA, 309).

Вместо того чтобы соглашаться с возражениями Адорно, Беньямин ставит вместо вопроса субъективности вопрос восприятия и опыта. После этого он получает возможность вернуться на твердую землю экономической теории.

Равенство предстает в совершенно ином обличье у По, не говоря уже о Бодлере. Но если возможность своего рода комического экзорцизма все еще проглядывает в «Человеке толпы», то у Бодлера мы не увидим ничего подобного. Он искусственно приходит на подмогу равенству как исторической галлюцинации, явившейся нам наряду с товарной экономикой… Товарная экономика вооружает эту фантасмагорию тождества, которая в то же время, будучи атрибутом опьянения, разоблачает себя в качестве центрального образа иллюзии… Цена делает товар равным и идентичным всем прочим товарам, которые можно купить за ту же цену. Товар… обнаруживает свое присутствие не только и не просто вместе с покупателем, но прежде всего вместе со своей собственной ценой. И именно в этом отношении фланер приспосабливается к товару, он превращается в его полное подобие, а так как на фланера нет экономического спроса, а следовательно, у него нет и рыночной цены, то мир продаваемых предметов становится для него родным домом (BA, 310).

Но эта стратегия была исключением. В целом Беньямин был вынужден подчиниться требованиям Адорно. Однако он обошел молчанием вопрос о методологии и структуре эссе. Все еще пребывая в уверенности, что речь идет о центральном разделе книги, он заявлял в письме Шолему, что «ключевые положения» бодлеровского проекта, не фигурирующие в центральном разделе, не были затронуты вмешательством из Нью-Йорка (BS, 241).

Помимо этого, он продолжал работу и над другими замыслами. В начале года он отправил в Zeitschrift fur Sozialforschung обширные рецензии на три книги (Дольфа Штернбергера, Рихарда Хенигсвальда и Луи Димье). Кроме того, он написал и представил серьезную рецензию на два недавно изданных тома Encyclopedia francaise; эта рецензия не была опубликована. Как всегда, он читал и думал о Кафке. Шолему он послал краткую, но ценную серию наблюдений: в 1939 г. для Беньямина главным у Кафки был юмор, хотя того, очевидно, нельзя было назвать обычным юмористом: «Скорее он был человеком, которого судьба непрерывно сталкивала с людьми, сделавшими юмор своей профессией: с клоунами. В частности, „Америка“ [Der Verschollene] – это одна большая клоунада. А что касается дружбы с Бродом… Кафка, как Лорел, ощущал обременительное обязательство найти своего Харди – и им оказался Брод». Таким образом, «ключ к Кафке» окажется у того, кто сумеет «извлечь из еврейской теологии ее комическую сторону [komischen Seiten]» (BS, 243). Кроме того, продвигалась и работа над рядом текстов, посвященных Брехту. В их число входили краткое «Замечание о Брехте», тем не менее представлявшее собой важное эссе об этом писателе, и обширный «Комментарий к стихотворениям Брехта», которому Беньямин придавал большое значение. Он предпринял ряд попыток найти издателя для этого эссе и привлек к этому делу друзей в нескольких странах, но при его жизни оно осталось неопубликованным – и стало одним из текстов, которые Беньямин доверил на хранение Жоржу Батаю, прежде чем бежать из Парижа в июне 1940 г. Его верность Брехту оставалась непоколебимой, даже несмотря на возраставшую у Беньямина неприязнь к Советскому Союзу и руководству левых сил.

24 января он отправил Хоркхаймеру второй из своих больших отчетов о французской литературе. Эти отчеты остались неопубликованными, но их с нетерпением ждали в Нью-Йорке, причем не только в институте: Хоркхаймер сообщил Беньямину, что его письма пользуются популярностью у преподавателей Колумбийского университета. Этот второй отчет написан в необычайно критическом духе. Намекая на наследие Аполлинера и сюрреализма, Беньямин начинает свое письмо с замечания о том, что «нынешний процесс демонтажа французской литературы ослабил даже те семена, которые как будто бы обладали потенциалом для длительного развития» (GB, 6:201). Наиболее обширный комментарий он посвятил книге La Conspiration («Заговор») Поля Низана, редактора социалистической газеты L’humanite. В этой хорошо принятой публикой работе, представлявшей собой политический роман и в то же время роман воспитания, Низан, оглядываясь на создание и становление Народного фронта, выражал свое разочарование в социализме. Беньямин называет эту книгу «education sentimentale класса 1909 г.» (GB, 6:198). С умеренным энтузиазмом он рекомендует «Глиняных детей» (Enfants du limon) Раймона Кено, бывшего сюрреалиста, ставя ему в вину определенную робость при освоении наследия Аполлинера. В отзыве на специальный номер Nouvelle Revue Francaise, посвященный Коллежу социологии и содержавший статьи Батая, Кайуа и Мишеля Лейриса, Беньямин выделяет статью Кайуа Le vent d’hiver («Зимний ветер») за ее необычайную презрительность. Беньямин остался поразительно равнодушен к статье об антисемитизме, напечатанной его близкой подругой Адриенной Монье в Gazette des Amis du Livre («Вестнике друзей книги»), ему показалось, что она проявила слишком большую осторожность и слишком большую готовность к компромиссу – возможно, из-за боязни утратить расположение своей богатой клиентуры. «Ослабленной совести человечества прежде всего нужно питание, а не лечение» (GB, 6:203). Беньямин завершает свое письмо обширным резюме последней публикации Поля Клоделя – католической аллегории о драгоценных камнях, изданной в виде изящной брошюры и распространявшейся только через модные ювелирные салоны. В своем резюме, включающем цитаты и иронический комментарий, Беньямин называет ее «новым Блаженством», отмечая, что потайная тенденция этой вещи, возможно, заключается в том, чтобы «добиться подлинно мистического соответствия между социальными и теологическими регистрами» (GB, 6:208).

В начале марта убывающие у Беньямина уверенность в себе и решительность претерпели новый суровый удар. Хоркхаймер, извиняясь, сообщал ему невеселые известия о финансовом положении Института социальных исследований; он уведомлял Беньямина, что институту, по всей вероятности, в ближайшем будущем придется прекратить выплату ему стипендии. Беньямин ответил ему 13 марта, написав, что прочел это письмо «с ужасом». Разумеется, он желал всего наилучшего сотрудникам института, но намекнул, что Хоркхаймер, возможно, не понимает, чем отличается сокращение оклада нью-йоркским коллегам от прекращения выплаты стипендии ему, живущему в Париже: «Все мы существуем в изоляции. А в глазах изолированного индивидуума перспективы, которые с ужасающей откровенностью раскрывает ваше письмо, перевешивают все прочие планы» (GB, 6:231). Может возникнуть впечатление, что Хоркхаймер подготавливал почву к разрыву связей между институтом и Беньямином, но в то же время он обещал еще энергичнее продолжить поиски спонсора для исследования Беньямина о парижских пассажах. По просьбе Хоркхаймера Беньямин отослал ему исправленный вариант своего синопсиса этого проекта, составленного в 1935 г., в надежде на то, что он станет подспорьем Хоркхаймеру в его поисках; возможный спонсор обозначился в лице нью-йоркского банкира Франка Альтшуля. Помимо того что в синопсисе 1939 г., написанном по-французски, опущена большая часть фактического материала, в нем полностью переделан раздел о Бодлере – Беньямин привел его в соответствие с текущим этапом своей работы над переделкой эссе о Бодлере, – как и разделы о Фурье и Луи-Филиппе, а также добавлены теоретическое введение и заключение. «В целом этот черновик отличается от уже известного вам тем, что он от начала до конца выстраивается вокруг конфликта между подобием и реальностью. Последовательность фантасмагорий, рассматриваемых в отдельных разделах, в итоге приводит к великой фантасмагории вселенной у Бланки» (GB, 6:233). При этом Беньямин, хотя и осознавая тщетность этого начинания, приступил к поиску источников поддержки во Франции. Несколькими днями позже он объяснял свое положение в письме, адресованном Гретель Адорно: «Я следил здесь за происходящим достаточно долго для того, чтобы знать, что с самых первых дней эмиграции никому, занимающемуся тем же, что и я, и в таких же, как мои, условиях, не удавалось зарабатывать во Франции себе на жизнь» (BG, 251). Пропали даже те, к кому он нередко обращался за помощью в отчаянные моменты: Леви-Брюль лежал при смерти, Зигмунд Моргенрот уехал в Америку, а его письма Эльзе Херцбергер после ее возвращения в Америку оставались без ответа.

Письмо Шолему выдает его растерянность, вызванную ситуацией в Нью-Йорке, так же как и определенное недоверие к Адорно и Хоркхаймеру: «Из их письма становится ясно, что эти люди жили не на проценты, как было логично предположить в случае фонда, а на основной капитал. Говорят, что его основная часть по-прежнему цела, но заморожена, а остальное вроде бы исчерпано почти до дна» (BS, 248). Несколькими неделями позже он дал более продуманную, хотя не менее пессимистическую, оценку своих взаимоотношений с институтом:

Те же самые условия, которые угрожают моему положению в Европе, по всей вероятности, делают невозможной и эмиграцию в США. Подобный шаг осуществим лишь на основе приглашения, а приглашение может быть мне прислано лишь по инициативе института… Я не считаю сколько-нибудь вероятным то, что институт, даже если у него будут такие возможности, захочет сейчас хлопотать о моем приглашении. Ведь нет никаких причин надеяться на то, что такое приглашение решит проблему моего заработка, а, как я подозреваю, попытка непосредственно увязать эти проблемы друг с другом вызовет у института особенное раздражение (BS, 251).

Тем не менее эмиграция в Америку или по крайней мере поездка туда с целью найти возможные долгосрочные источники поддержки сейчас представлялась ему единственной реальной надеждой. Он признавался Маргарете Штеффин, что его мысли обратились на запад, однако «на данный момент я добрался лишь до нескольких маленьких мексиканских картинок, которые выставлены здесь на симпатичной полусюрреалистической выставке» (GB, 6:244). Его чтение стало приобретать все более заметную ориентацию на Новый Свет. Он несколько раз встречался с крупным переводчиком Пьером Лейрисом, с которым познакомился через Клоссовского, и разговаривал с ним об американской литературе, особенно о Мелвилле; Беньямин упоминал, что его особенно заинтересовало, как Мелвилл изображает физиономию Нью-Йорка в своем романе «Пьер, или Двусмысленности». К середине апреля Беньямин уже более открыто нажимал на Хоркхаймера, добиваясь, чтобы тот помог ему с переездом в Нью-Йорк, и прилагал последовательные усилия к тому, чтобы заручиться содействием Зигмунда Моргенрота в этом начинании. Беньямин послал Моргенроту два документа: краткое введение в историю и задачи самого института и откровенную оценку текущего состояния своих собственных отношений с его руководством. «До сего момента я не испытывал чрезмерного стремления к переезду в Америку; было бы хорошо, если бы руководство института твердо знало, что моя позиция в этом смысле радикально изменилась. Причина этой перемены – растущая угроза войны и усиление антисемитизма» (GB, 6:258–259). Нам точно не известно, какую роль играл Адорно в размышлениях руководства института о том, как ему поступить с Беньямином. Безусловно, он продолжал выступать за то, чтобы Беньямину выплачивали стипендию, но вполне вероятно, что желание его друга и коллеги попасть в Америку оставляло его равнодушным. С учетом различных указаний на то, что симпатия, с которой его жена относилась к Беньямину, вызывала у него ревность (одним из указаний на это служит задержка с оповещением Беньямина о бракосочетании Адорно с Гретель), совсем не очевидно, что Адорно обрадовался бы, если бы им всем троим пришлось жить в одном городе. Не исключено, что свою роль здесь сыграло нечто вроде бессознательного предательства.