Вальтер Беньямин. Критическая жизнь

Беньямин, изыскивая возможности для переезда в Америку, вместе с тем снова поставил перед Шолемом вопрос об эмиграции в Палестину, однако, как сразу же ответил ему Шолем, он ждал слишком долго. Его «катастрофа в институте» совпала с «еще одной, произошедшей здесь». Ситуация была слишком нестабильной, и слишком большим был наплыв евреев из Австрии и Чехословакии; туристические визы больше не выдавались, а кроме того, еще один писатель и интеллектуал просто не нашел бы для себя в Палестине никаких источников пропитания (см.: BS, 250). Беньямин написал Шолему, что мог бы существовать в получеловеческих условиях, если бы зарабатывал сумму, эквивалентную 2400 франкам в месяц. «Снова опускаться ниже этого уровня было бы мне трудно вынести a la longue. Чары окружающего меня мира слишком слабы для этого, а перспективы на награду от потомства слишком неясны» (BS, 248–249). Поистине с беньяминовским везением как раз в тот момент, когда он собирался отправлять свое письмо, пришло послание от Шолема с вестями о том, что Шокен окончательно отказался издавать книгу о Кафке. Он отмечал издание новой редакции драмы Карла Крауса Die letzten Tage der Menschheit («Последние дни человечества») ее публичным чтением и выступлениями Шолема и бывшего друга Беньямина Вернера Крафта. Шолем в отведенное ему время зачитал вслух несколько отрывков из эссе Беньямина «Карл Краус», тронувшего всех присутствующих, кроме Шокена, пришедшего в недоумение.

Изыскать возможности помочь своему другу пыталась и Ханна Арендт; причиной ее стараний был большой интерес, который вызвали у нее его последние идеи. В конце мая она писала Шолему: «Я в больших заботах из-за Бени. Я попыталась ему отсюда посодействовать, но потерпела полный провал. При этом я больше, чем когда-либо, убеждена в важности того, чтобы гарантировать ему будущие работы. По моему ощущению, его сочинения преобразились вплоть до стилистических деталей. Все выходит гораздо определеннее, не так медлительно, как прежде. Мне часто кажется, что он только теперь вплотную подошел к своим главным вещам. Было бы отвратительно, если бы он встретил здесь помехи» [455] . (Следует отметить, что их уважение было взаимным: Беньямин послал Шолему рукопись работы Арендт о Рахель Фарнхаген, сопроводив ее настойчивой рекомендацией и отмечая, что Арендт «мощными гребками плывет против течения назидательной и апологетической иудаистики» [BS, 244]). Беньямин, неподдельно тронутый поддержкой со стороны друзей, писал Гретель Адорно о том, что «Европа – континент, в чьей атмосфере, полной слез, теперь лишь изредка зажигаются маяки утешения, извещая об удаче». Он сухо отмечает, что «даже последние бедолаги» делают все возможное, чтобы попасть в Новый Свет (BG, 254). Или в какое-нибудь другое безопасное место. Он узнал, что Брехты в первых числах марта заперли свой дом в Сковсбостранде и переехали в Стокгольм. Это известие вызвало «меланхоличные размышления»: он лишился еще одного, по-видимому, надежного пристанища, а «шахматные матчи в саду отныне стали историей» (GB, 6:267).

455

Ханна Арендт Шолему, 29 мая 1939 г. Цит. по: SF, 220; ШД, 356. См. также: GB, 6:255.

К концу февраля Беньямин начал совершать довольно осторожные вылазки с улицы Домбаль. Он посетил концерт квартета Рудольфа Колиша, которого немного знал благодаря Адорно. Кроме того, он снова начал видеться с друзьями, встретившись с Жерменой Круль после ее возвращения во Францию из Англии и регулярно устраивая дискуссионные вечера с участием Арендт, ее спутника жизни Генриха Блюхера и их общего друга Фрица Френкеля. Невзирая на эти контакты, Беньямин нередко сетовал на свою интеллектуальную изоляцию. «Сколь многое для меня бы значило говорить об этом с тобой, – писал он в начале апреля Гретель Адорно, – или вообще с каким-нибудь разумным существом… Моя нынешняя изоляция находится в слишком большой гармонии с текущей тенденцией, стремящейся лишить нас всего, что у нас есть. Нельзя сказать, чтобы она имела чисто интеллектуальную природу» (BG, 254). Его по-прежнему навещали друзья и знакомые, но их визиты были краткими, по пути в другие места. В Париже находились двое друзей Беньямина из окружения Брехта – кинематографист Златан Дудов и романист Бернард фон Брентано; последний прибыл на торжества, устроенные его французским издателем Грассе по случаю издания его романа «Теодор Хиндлер» во французском переводе. Беньямин никогда не стремился сблизиться с Брентано и даже очень резко отзывался о некоторых его произведениях. Подобно многим левым интеллектуалам той эпохи – так, Вилли Мюнценберг незадолго до того опубликовал открытое письмо с заявлением о своем выходе из коммунистической партии, – Брентано был глубоко ожесточен событиями, в которых видел предательство социализма Советским Союзом. Вместе с Игнацио Зилоне Брентано основал в Цюрихе нечто вроде постдадаистского, антисоветского авангардного движения. «Мне трудно себе представить, каким образом политическая озлобленность вроде брентановской способна обеспечить пропитание столь значительному, в конце концов, автору, как Зилоне. Лейтмотивом этого цюрихского авангарда служит внушаемая нам Брентано идея о том, что в России „в десять раз хуже, чем в Германии“» (BG, 255).

Поздней весной Беньямина донимал постоянный грипп, на несколько недель уложивший его в постель. Характер его болезней уже в начале 1939 г. указывал, что тяготы и лишения жизни в изгнании начали сказываться на его здоровье. Беньямин, прикованный к постели гриппом, был уже не тот человек, который всего год назад наслаждался прогулками в горах вокруг Сан-Ремо. Выздоровев, он занялся переделкой своего эссе о Бодлере, какое бы отвращение ни вызывала у него теперь эта работа. 8 апреля он признавался Шолему: «Ты, конечно же, понимаешь, как мне трудно браться за начинания, в данный момент ориентированные на институт. Если добавить к этому тот факт, что внесение исправлений в любом случае менее привлекательно, чем новые начинания, то ты поймешь, почему полная переделка главы о фланере продвигается довольно медленно» (BS, 252). Невзирая на внешнее и внутреннее сопротивление, Беньямин начал переосмысливать проблему взаимоотношений между Бодлером и фланером в новом ключе – под рубрикой праздности. Теперь фланер должен был предстать «в контексте изучения своеобразных черт, которые принимала праздность в буржуазную эпоху, в условиях господства трудовой этики», то есть речь шла об иной праздности по сравнению с представлениями о досуге в феодальную эпоху (BG, 254). В апреле он заявил Хоркхаймеру, что Бодлер «представляет собой тройное воплощение праздности… в качестве фланера, игрока и студента» (GB, 6:264). Примерно в то же время Беньямин завел для материалов по пассажам новую папку, носившую название «Праздность». На то, что Беньямин, переделывая эссе о Бодлере, думал о своем исследовании о пассажах с его темой, касавшейся судьбы искусства в XIX в., указывают и другие вещи. В начале апреля Беньямин послал экземпляр второго, немецкоязычного варианта эссе о произведении искусства Гретель Адорно с тем, чтобы она могла перепечатать его для размножения и последующего распространения; при этом он сообщил ей, что этот вариант дополнен некоторыми свежими соображениями. Папка с мыслями, относящимися к эссе о произведении искусства, была в 1981 г. найдена в Национальной библиотеке – судя по всему, она входила в число материалов, спрятанных там Жоржем Батаем после бегства Беньямина из Парижа в 1940 г., но вариант, отправленный в апреле 1939 г. Гретель Адорно, не сохранился.

В конце апреля впервые за многие месяцы сквозь тучи, сгущавшиеся лично над Беньямином, прорвался луч света. Он узнал о том, что ему выделен грант от Фонда научных исследований (Caisse des Recherches Scientifiques) с тем, чтобы он мог провести несколько недель в Центре международного развития и отдыха (Foyer International d’Etude et Repos) – библиотечном и исследовательском центре, размещавшемся в восстановленном аббатстве Понтиньи, около города Осер на юго-востоке Франции; этим центром заведовали писатель Поль Дежарден и его жена. Беньямин надеялся воспользоваться великолепной библиотекой центра, насчитывавшей около 15 тыс. томов, в целях дальнейшей работы над Бодлером. Дополнительным плюсом была и возможность наладить новые контакты с французскими интеллектуальными кругами. Наконец, немалую роль играли и финансовые соображения: приглашение в Понтиньи включало кров и питание. Прибыв в аббатство в начале мая, Беньямин воспрянул духом при виде этого «очаровательного места» и «великолепного комплекса» старинных монастырских построек (GB, 6:276). Однако первое впечатление оказалось обманчивым. «Хотя Дежарден ходит с большим трудом, он пришел встретить меня на вокзале; с самой первой минуты он произвел на меня впечатление абсолютно сломленного человека». Дежарден десятилетиями присматривал за комплексом при помощи подруги – пожилой английской леди, в то время как его жена жила отдельно. Она вернулась туда за два года до того, как Понтиньи посетил Беньямин и, по его словам, полностью изменила местную интеллектуальную среду, «перевернув все вверх дном» (GB, 6:280). Беньямин совсем немилосердно отзывался о той роли, которую, по его мнению, сыграла жена Дежардена в упадке имения: «Бывают мгновения, когда положение мужа в этих ситуациях до невозможности напоминает мне мое собственное положение в Сан-Ремо» (BG, 259–260). Да и окружение, сначала показавшееся идиллическим, быстро превратилось в пытку. Беньямина снова донимала его болезненная чувствительность к шуму: его надежды на то, что удастся «совместить» работу с поправкой здоровья, были разрушены с прибытием группы шумных молодых людей из Скандинавии, днем занимавшихся в библиотеке, что сделало ее непригодной для работы. Вместо интеллектуального сообщества Беньямина ожидала лишь дальнейшая изоляция. Побывав на лекции, прочитанной еще одним гостем – Эмилем Лефранком, функционером социалистической просветительской организации, он отмечал, что ранее не осознавал, в какой степени вульгарный марксизм может служить орудием для достижения чисто контрреволюционных целей. (Сам Беньямин выступил с докладом о своих изысканиях, связанных с Бодлером, судя по всему, перед небольшой аудиторией.) Не оправдалась даже его надежда на то, что удастся наладить новые связи с французскими писателями; ему не удалось обсудить эту тему с Дежарденами, поскольку всякая беседа, продолжительность которой превышала несколько мгновений, была непосильной для престарелого spiritus rector.

Тем не менее, несмотря на эту атмосферу разочарования и унижений, Беньямин все же сумел извлечь из пребывания в Понтиньи кое-какую пользу. В здешней библиотеке он среди прочего обнаружил «Размышления» Жозефа Жубера (1754–1824), «последнего из великих французских моралистов». Цитаты из этого текста занимают ключевое место в некоторых разделах «Пассажей»; кроме того, Беньямин объявил, что в том, что касается стиля, искренний и тонкий Жубер отныне будет играть решающую роль «во всем, что я пишу» (BG, 260) [456] . Будучи на несколько часов в день отрезанным от библиотеки, Беньямин заполнял свой досуг чтением. По поводу одной из прочитанных книг, а именно «поразительной» новеллы Генри Джеймса «Поворот винта», прочитанной им во французском переводе, он отмечал: «существенно то, что XIX в. – классическая эпоха рассказов о привидениях». В Понтиньи Беньямина навестила Гизела Фройнд, сделав там одну из самых известных фотографий своего друга: она сняла его стоящим в задумчивости над прудом.

456

Беньямин ссылается на мнение Жубера по вопросу стилистики в AP, папка N15a,3: «О стиле, к которому следует стремиться: „Банальные слова – вот что позволяет стилю вгрызаться в читателя и проникать в него. Именно при их помощи великие мысли получают хождение и признаются в качестве истины… ибо в том, что касается слов, ничто не сравнится ясностью с теми из них, которые мы называем знакомыми; а ясность – качество, настолько характерное для истины, что их нередко путают друг с другом“».

В конце мая Беньямин вернулся в Париж, полнившийся слухами о войне и о скором интернировании иностранных граждан. В стране сложилась такая атмосфера, что 21 апреля французское правительство сочло необходимым издать decret-loi о запрете антисемитской пропаганды. Настроения, владевшие Беньямином, четко просматриваются в некоторых фрагментах из его писем. Он едва ли не с навязчивым увлечением пишет о смерти писателей Йозефа Рота и Эрнста Толлера. Толлер, с 1934 г. живший в США, повесился в своем номере нью-йоркского отеля «Мэйфлауэр». Рот, который жил в Париже почти в таких же условиях, что и Беньямин, уже давно боролся с алкоголизмом. Он умер от легочной инфекции, несомненно, усугубленной последствиями алкогольной ломки. Беньямин пересказывает некоторым своим корреспондентам мрачный анекдот: «Карл Краус все-таки умер слишком рано. Говорят, что венская газовая компания перестала снабжать газом евреев. Обеспечивая их газом, она терпела убытки, так как именно евреи были самыми крупными потребителями газа, не платившими по счетам. Они пользовались газом в основном для того, чтобы сводить счеты с жизнью» (C, 609).

Финансовая ситуация Беньямина даже после бесплатного проживания в Понтиньи становилась все более отчаянной. Он писал друзьям с просьбой прислать ему немного денег (и табака) и пошел на мучительный шаг, обратившись к Штефану Лакнеру с просьбой найти в Америке покупателя на свою главную ценность – акварель Пауля Клее Angelus Novus. В таком душевном состоянии он с особенной энергией пытался устроить свой переезд в Нью-Йорк. В начале июня он узнал, что при наличии приглашения, оформленного по всем правилам, он имеет возможность получить туристскую визу в Америку. Хоркхаймер очень позитивно отозвался на это известие и завел речь о конкретных деталях: он брал на себя оплату питания и проживания на протяжении «нескольких» недель и часть путевых расходов, а именно разницу между той суммой, которую мог собрать сам Беньямин, включая то, что удалось бы выручить за Клее, и реальной ценой билета. Летом Беньямин неоднократно обращался к своим друзьям и спонсорам – к Лакнеру и его отцу, к Виссингу и к Брайхер – в попытках собрать деньги на билет.

Политические потрясения, среди которых жил Беньямин, нисколько не сказались на размахе и глубине его чтения. Он не без удовольствия сообщал Шолему, что добыл новый материал для чтения у вдовы русского писателя Льва Шестова, жившей в своем доме в окружении неразрезанных экземпляров сочинений своего мужа; то, от чего она избавилась, расчищая место в доме, попало в библиотеку Беньямина. Кроме того, он читал французского романиста Жана Жионо и немецкую романистку Элизабет Ланггессер, сопровождая прочитанное язвительными комментариями. Более близкими к его основным интересам были произведения двух его друзей и коллег. Карл Тиме издал хорошо встреченную читателями книгу о христианской эсхатологии. Беньямин был очарован той «непринужденностью», с которой Тиме разбирал концепцию судного дня, примиряя свои теологические интересы с политическими. Беньямин пишет, что такая непринужденность, «возможно, является лишь обратной стороной смелости», и называет эсхатологические соображения Тиме «подлинной теологией, какая уже редко встречается в наши дни» (C, 605–606). Еще больше полезного для себя он извлек из книги Карла Корша «Карл Маркс». Этот «захватывающий» труд во многих отношениях стал для Беньямина самой обстоятельной встречей с идеями самого Маркса; в «Пассажах» Корш цитируется чаще, чем сам Маркс. Значительная часть прочитанного просто помогала Беньямину оставаться на плаву в неведомом для него море французской литературы: Pieton de Paris («Парижский пешеход») Леона-Поля Фарга, Souvenirs du boeuf sur le toit Мориса Сакса, La Marie du port («Мария из порта») Жоржа Сименона, Le mur («Стена») Сартра и Pieces sur l’art Поля Валери. Книги дополнялись фильмами, хотя мы знаем относительно мало о визитах Беньямина в кино, кроме того, что они были частыми. Известно, что он оставил отзыв о получившем «Оскар» фильме Фрэнка Капры 1938 г. «С собой не унести». Эта лента показалась Беньямину не только нарочитой, но и реакционной по своей сути, заставив его поправить Ленина: опиум для масс – не религия, а «определенная безобидность – наркотик, важнейшими элементами которого являются „обучение сердца“ и „шутовство“» (GB, 6:304–305). Он увидел в этом фильме свидетельство того, что киноиндустрия вступила в сговор с фашизмом «даже там» (то есть в США).

В конце весны и начале лета душевным подспорьем для него служили частые визиты друзей, особенно его бывшего товарища по распутству Франца Хесселя и его жены Хелен, которая была одним из самых преданных союзников Беньямина в последние годы его жизни. Она без устали оказывала ему самую разную помощь, добыв для него от своих друзей немало приглашений на выходные и обеды. Кроме того, Беньямин регулярно встречался с Пьером Миссаком в одном из монпарнасских заведений, кафе «Версаль». В те все более мрачные дни его встречи с немецкими знакомыми, даже с теми, с которыми у него в прошлом были разногласия, приобрели новую тональность. Теперь Беньямин с намного большей симпатией относился к писателю Альфреду Деблину, чьи довольно смутные леволиберальные взгляды прежде становились мишенью для его негодования. 23 июня, выступая в Cercle des Nations, Деблин упоминал о «непостижимом» переходе многих евреев, принадлежавших к буржуазии, на сторону Гитлера. Беньямин делал оговорку только в плане отношения Деблина к Америке: «Побывав несколько минут в кабинете Рузвельта и к тому же не зная английского, [Деблин] изображает будущее Америки в самых розовых красках, в качестве апофеоза свободы. Отныне Европе полагается с полным доверием подобострастно взирать на своего старшего брата» (GB, 6:305). Кроме того, в городе находился Фердинанд Лион из Mass und Wert; у Беньямина состоялось с ним несколько дружеских встреч, на которых они обсуждали среди прочего возможность издания книги Карла Тиме о Брехте.

Несмотря на то что погода улучшилась, а сам Беньямин несколько воспрянул духом, материал по Бодлеру с большой неохотой уступал его попыткам придать ему законченный вид. Беньямин пытался работать на балконе, перетащив туда стол, чтобы не мешал шум лифта, но столкнулся с тем, что «никчемный» художник с балкона напротив – «а видит Бог, улица здесь такая узкая» – дни напролет насвистывал себе под нос. Беньямин пытался затыкать уши «целыми вагонами» воска, парафина и даже цемента, но все было бесполезно (см.: C, 608). Как часто бывало с ним, когда поджимали сроки, он переключился на маргинальный на первый взгляд проект. В преддверии 150-летнего юбилея Французской революции Беньямин составил коллаж из писем «немцев 1789 года», выражавших свою реакцию на события во Франции. Помимо того что эта подборка Allemands de quatre-vingt-neuf, составленная по образцу его компиляции Deutsche Menschen, доставила ему немалое удовольствие, он благодаря ей открыл для себя, что во втором томе од великого немецкого поэта Фридриха Клопштока содержится множество стихотворений о революции: это обстоятельство «систематически затушевывалось» историками немецкой литературы (см.: C, 608). Во время составления этого текста Беньямин начал работать с новым переводчиком, Марселем Стора, которого всячески расхваливал. Эта подборка вышла в переводе Стора на 47-й день рождения Беньямина, 15 июля 1939 г., в специальном номере журнала Europe, посвященном 150-й годовщине революции.