Вампир Арман

Я почувствовал, как меня поднимают из воды, заворачивают во что-то теплое, а потом воздух вокруг меня содрогнулся, что означало – он перенес меня в другое место, двигаясь быстрее, чем может увидеть любой любопытствующий взгляд. Я стоял босиком на мраморном полу, и в своей лихорадке находил ощущение бодрящего холода очень приятным.

Мы стояли в студии. Мы стояли спиной к картине, над которой он работал несколько ночей назад, лицом к другому шедевру огромного размера, где под сверкающим солнцем густая роща окружала две бегущие на ветру фигуры.

Женщина была Дафной, ее простертые к небу руки превращались в лавровые ветви, уже поросшие листьями, ее ноги переросли в корни, устремившиеся в ярко-коричневую землю. А за ней обезумевший прекрасный бог Аполлон, атлет с золотыми волосами и стройными мускулистыми ногами, не успевал остановить ее отчаянное волшебное бегство от его опасных объятий, ее роковое превращение.

– Взгляни на равнодушные облака, – прошептал господин мне на ухо. Он указал на великолепные солнечные блики, нарисованные им с большим мастерством, чем теми, кто видел его ежедневно.

Он произнес слова, которые я так давно доверил Лестату, рассказывая ему свою историю, слова, которые он так милосердно подобрал из тех немногочисленных образов, какие я был в состоянии ему показать.

Сейчас, когда я повторяю эти слова, последние из тех, какие мне суждено было услышать в смертной жизни, я слышу голос Мариуса:

«Это единственное солнце, которым отныне ты сможешь наслаждаться. Но в твоем распоряжении будет тысячелетняя ночь, чтобы видеть свет, невидимый смертным, схватить с далеких звезд, подобно Прометею, бесконечный луч, который откроет тебе путь к пониманию.»

И я, кто узрел куда более удивительный, божественный свет в том царстве, которое меня отвергло, жаждал только одного – чтобы он затмил его навсегда.

8

Личные покои господина: череда комнат, стены которых он покрыл безупречными копиями творений теми смертных художников, кем он так восхищался: Джотто, Фра Анжелико, Беллини.

Мы стояли в комнате шедевра Беноццо Гоццоли из капеллы Медичи во Флоренции: «Шествие волхвов». В середине века создал Гоццоли это видение и обволок им три стены маленького святилища. Но мой господин, обладавший сверхъестественной памятью и мастерством, расширил великий труд, перенеся все плоскости от начала до конца на одну огромную стену этой безмерно широкой галереи.

Она казалась самим совершенством, как оригинал Гоззоли, – компании прекрасно одетых молодых флорентинцев, каждое бледное лицо – этюд задумчивой невинности, поодаль – конница из великолепных лошадей, следующих за изящной фигурой самого молодого Лоренцо де Медичи, юноши с мягкими вьющимися светло-каштановыми волосами до плеч и плотским румянцем на белых щеках. С выражением внешнего спокойствия он безразлично взирал на зрителя, царственно восседая в отделанной мехом золотой куртке с длинными рукавами с разрезами на белом коне с прекрасными украшениями. Каждая деталь картины была под стать остальным. Даже уздечка и сбруя состояли из идеально выписанного золота и бархата, отлично сочетаясь с облегающими рукавами туники Лоренцо и его красными бархатными сапогами до колен.

Но большей частью своего очарования картина была обязана лицам юношей, а также нескольких стариков, составлявших необъятную процессию, каждый – со спокойным маленьким ртом и блуждающими по сторонам глазами, словно прямой взгляд вперед может нарушить чары.

Они шли все дальше и дальше, мимо замков и гор, следуя извилистому пути в Вифлеем.

Для освещения этого шедевра по обе стороны комнаты зажигались в ряд десятки серебряных канделябров. Толстые белые свечи из чистейшего воска источали роскошный свет. Наверху потрясающая масса нарисованных облаков окружала овал плывущих святых, касавшихся кончиков вытянутых рук друг друга и взиравших на нас благожелательно и с удовлетворением.

Никакая мебель не закрывала розовые плиты каррарского мрамора, составлявшие отполированный до блеска пол. Этот пол был размечен на большие квадраты с помощью извилистых узоров из вьющихся зеленых растений, покрытых листьями, но в остальных отношениях он оставался простым, глянцевым, и шелковистым для босых ног.

Оказалось, что я с вызванной лихорадкой зачарованностью разглядываю все чудесные поверхности этого зала: «Шествие волхвов», занимавшее всю расположенную справа от меня стену, казалось, в изобилии излучала настоящие звуки – приглушенный топот конских копыт, шарканье шагов странников, идущих рядом, шуршание кустарника с красными цветами, даже отдаленные крики охотников, кто, вместе с тонкими собаками, мелькающих вдалеке на горных тропах.

Мой господин стоял в самом центре зала. Он снял свой привычный красный бархат. На нем была только открытая мантия из золотой ткани, с длинными, доходящими до запястий, широкими рукавами, полы едва касался босых белых ног.

Волосы его мягко падали на плечи и образовывали желтоватый блестящий ореол.

На мне была такое же широкое одеяние, простое и легкое.

– Иди ко мне, Амадео, – сказал он.

Я был слаб, ужасно хотел пить и едва мог стоять. Однако он все это знал, и любые оправдания были бы неуместны. Я делал один неверный шаг за другим, пока не добрался до его протянутых рук. Его ладони легли мне на затылок.

Он приблизил губы. Меня охватило благоговейное чувство страшного конца.

– Сейчас ты умрешь, чтобы остаться со мной в вечной жизни, – прошептал он мне на ухо. – Не бойся ни на секунду. Твое сердце в моих руках, в безопасности.

Его зубы впились в меня, глубоко, жестко, с остротой двух кинжалов, и в моих ушах загрохотало мое собственное сердце. Все мои внутренности съежились, а желудок свело от боли. Однако при этом по всем моим венам разлилось дикое удовольствие, удовольствие, устремившееся к ранам на шее. Я чувствовал, как моя кровь бежит навстречу моему господину, навстречу его жажде и моей неизбежной смерти.

Даже мои руки сковали вызывающие трепет ощущения. Мне показалось, что я внезапно превратился в кукольную сеть раскаленных замкнутых нитей, пока с тихим, явственным и неторопливым звуком мой господин пил кровь моей жизни. Звук его сердца, медленный, ровный, гулкий гремящий стук, отдавался у меня в ушах.

Словно по волшебству, боль в моих внутренностях преобразовалась в тихий острый восторг; мое тело лишилось веса, всякого ощущения себя в пространстве. Его сердце билось внутри меня. Мои руки нащупали его длинные атласные локоны, но я не цеплялся за них. Я плыл, поддерживаемый только настойчивым биением сердца и волнующимся быстрым потоком моей крови.

– Я сейчас умру, – прошептал я. Такого экстаз не может длиться вечно. Мир резко испарился.

Я стоял в одиночестве на ветреном, заброшенном морском берегу. Это была та же земля, куда я уже совершил путешествие, но теперь она резко изменилась, лишенная сияющего солнца и изобилующих цветов. Там были и священники, но их рясы замело пылью, они потемнели и пахли землей. Я узнал этих священников, я хорошо их знал. Я знал их имена. Я узнал их узкие бородатые лица, жидкие сальные волосы и черные войлочные шляпы. Я узнал грязь под их ногтями, я узнал голодные впадины их запавших блестящих глаз. Они манили меня за собой. Ах да, туда, где и есть мое место. Мы взбирались все выше и выше, пока не оказались на отвесном берегу стеклянного города, лежавшего вдали от нас, слева, но каким же он был покинутым и пустым.