Варенье

Беллетрист

Он сидел с ногами на диване, смотрел телевизор. Выступали артисты зарубежной эстрады. Жена на кухне готовила ужин, была жареная картошка с курицей. Вдруг он всем телом подался вперед, вскочил с дивана, бросился к письменному столу у окна, взял тетрадь, ручку, сел на диван, включил торшер и стал быстро писать. Это были отдельные фразы, замечания, назывные предложения. Он торопился, писал коряво, потом никак не мог разобрать, что написано, много черкал. Он боялся что-то пропустить, не записать. Все было важно.

Исписав полтора листа мелким неряшливым подчерком, он с облегчением вздохнул, успокоился. Начало рассказа есть. Потом он еще писал, но уже не торопился. Месяц, а может, больше, он, точно роженица, носил в себе рассказ; и вот – прорвало, материал накоплен, можно писать.

Писал он всю свою сознательную жизнь: начинал со стихов, потом проза, но писателем так и не стал, не был известен. Писал он для себя, в письменный стол. Правда, два рассказа все же увидели свет, были опубликованы. Один рассказ о стуле-убийце, сидеть на котором было не безопасно: появлялись проблемы со здоровьем. Даже были два летальных исхода. Может, так складывались обстоятельства? Может быть. Только все это со стулом было на самом деле. Без обмана. Другой рассказ – «Исповедь», об одинокой старой женщине; и сходить-то ей, перекинуться словом, было не к кому: сестра с утра напилась, сын в отъезде, дочь не отвечала на звонки. Женщина на кладбище все выговаривает супругу, жалуется. Вчера пришел ответ из журнала «Заря», куда он отправлял свои последние рассказы. Ответ неутешительный, опять отказ: «Ваши рассказы, к сожалению, не понадобятся нам для публикации». Он не расстраивался: сколько было их, этих отказов, одним больше, одним меньше… Раньше, да, он переживал, а потом привык, вроде, так и надо было, не всем же печататься, быть именитыми. А писал он в издательство так, на всякий случай, а вдруг повезет, и рассказ напечатают. Как лоторея. Писал он больше рассказы, так как на крупные произведения, к примеру, повесть, времени не хватало: он еще работал электриком на пятой городской газокомпрессорной станции. Писал урывками, по двадцать-тридцать минут в день, это в будни. Собственно, и в выходные свободного времени для сочинительства было не много – семья, по дому работа. До женитьбы он много писал, даже случались романы, после свадьбы заметно поутих в литературных опытах: жена была недовольна, ей скучно. Она даже грозилась разводом. Были скандалы. К счастью, все обошлось. Рассказ в шесть, семь тетрадных листов он писал два, три месяца. Каждое слово он проверял, перепроверял по нескольку раз, чтобы все в предложении было к месту, ничего лишнего. Он был краток, даже, может, излишне краток, и не оттого ли рассказы, как писали Новиков, Захаров, литконсультанты, получались малохудожественны.Он писал как умел, и не хотел по-другому. Это была манера письма, стиль. Раз как-то он пробовал не писать, но ничего из этого не получилось: весь день ходил сам не свой, все раздражало, успокоился он, когда сел за стол, стал писать. Вероятно, это было уже в крови. Писал он о жизни, какой знал ее, видел, ничего не придумывал; добросовестно переносил все на бумагу.

Рассказ, что он писал, был о непростых, однажды сложившихся отношениях рабочего с молодой женщиной. Он хотел бы объяснить эти отношения, упорядочить, что ли. Он много думал, переживал за своих героев, когда писал; закончив же рассказ, «умывал руки»; все уже было в прошлом, неинтересно. И так с каждым рассказом.

И рассказ о не простых отношениях молодой женщины с рабочим – был не исключением, даже больше: он специально писал, чтобы «умыть руки» и больше не возвращаться к героям, предать забвению их отношения. Он еще не знал, каким будет в рассказе финал, но то, что он будет – не сомневался. Раз есть начало, будет и конец. У молодой женщины в рассказе не было имени. Он, конечно, мог дать ей имя, только зачем: у нее было свое имя, от родителей. Она работала бухгалтером.

Ей было лет двадцать пять-двадцать, а может, и больше. Среднего роста. Блондинка. Правильные черты лица… Безупречная фигура. Какой-то неземной была ее красота. Все в ней было ладно, и одевалась она всегда хорошо.

Из всей пятой городской газокомпрессорной станции в шестьдесят пять сотрудников в столовую ходили человек десять, не больше; и – он в том числе, остальные брали с собой. Она тоже посещала столовую. Он уже обедал, когда она приходила. Она являлась как видение. Знала ли она, что так хороша? Конечно. Вниманием в столовой она была не обделена. «А ты чего пялишься? Не молодой уже, – стыдил он себя. – А вдруг… Что, вдруг? Кто ты такой? Электрик. Несостоявшийся прозаик. Отец двоих детей. Она – красавица. Бухгалтер. С образованием. Есть разница? Еще какая». Собственно, он ни на что и не надеялся. На следующий день он уже так не думал: она – тоже живой человек, все понимала.

Раз как-то он стоял в очереди в столовой… она встала впереди к знакомым. Она то выходила из очереди, то опять вставала; не могла спокойно стоять, нервничала, была возбуждена. Другой раз она пришла в столовую первой. В черной юбке и в белой в синюю вертикальную полоску блузке. Она была так близко, рядом… и эта ее полуоткрытая грудь, кожа нежная, как у ребенка. Все было так неожиданно. Он растерялся, стоял ни живой ни мертвый. Год, наверно, а то и больше он встречался в столовой с прекрасной блондинкой, засматривался, но – не более. Она, может, ни о чем не догадывалась, а если и догадывалась, то человек он уже был немолодой, невидный собой, невысокого роста, правда, глаза были красивые, все женщины говорили.

Он сидел в столовой, пил чай, можно сказать, уже пообедал, а ее все не было. Может, дела какие? Она почти всегда приходила в одно и то же время: он привык. Случалось, правда, она опаздывала, даже не приходила, но – редко. Он пообедал, – она так и не пришла. Может, оно и к лучшему. На следующий день он обедал у окна, за колонной: так оно было спокойней, место укромное. Он уже ел второе, когда она пришла. Стремительной была ее походка. Она одна так ходила в столовой. Вот она прошла к раздаче… и села за стол напротив, у окна, также за колонну, глаза в глаза. Зачем так надо было садиться? Он не понимал. Были же свободные места, хотя, кажется, что тут непонятного… Она была в желтой приталенной с короткими рукавами кофте и черных джинсах. Ей не шел желтый цвет.

До конца недели, это три дня, он все прятался: то садился за колонну, то забирался в угол, а то раньше уходил на обед. «Так надо. Извини, дорогая, – просил он прощения. – Я виноват перед тобой! Очень виноват. Я – несносный человек. Я не знаю, как это получилось, я изменился, и – не в лучшую сторону. Прости! Нам лучше не видеться». Прошла еще одна неделя. Он уже больше не забирался в угол, не прятался за колонну. Не было в этом необходимости. «Придет – так придет, не придет – так не придет, большой беды не будет», – думал он. Откуда такое равнодушие? Но он этого добивался, хотел «умыть руки», когда писал. Получай. С рассказом все. Правда, над ним надо было еще работать и работать, доводить до ума. Но это уже мелочи. Рассказ, можно сказать, состоялся. Нечаяннные отношения электрика с блондинкой канули в лету. Он больше не отвечал за своих героев :они были неинтересны.

Непростыми оказались отношения героев рассказа. А если чувства настоящие, и все серьезно?.. Нет! Нет! А если?

На улице весь день лил дождь. Конец ноября. Завтра на работу.

Она опять будет в столовой. Было шесть часов вечера. Дождь не переставал. Он вышел пройтись. Когда что-нибудь не получалось в рассказе, были проблемы, он решал их на природе, на свежем воздухе, в движении. Сейчас он вышел просто пройтись. С рассказом все. В лесу весь лист с деревьев давно опал, почернел. Срамно было, как после блуда.

Божий одуванчик

Федор был худощавого телосложения, среднего роста, седой, тихая блаженная улыбка… Он рано начал седеть, к тридцати годам виски уже запорошило. Может, природа такая, гены, а может, жизнь такая… Федор пил. Уже на пенсии. Вчера Федор звонил мне, ездил к Григорьеву на дачу, парник поправляли и, как всегда, напился. Пьяный Федор плохой, ругался, кто ж пьяный хороший. Варвара, чтобы он не шумел, не мешал сидеть за столом, разговаривать, подсыпала супругу в водку снотворное. «Пойдем баиньки, баиньки», – говорила она и уводила пьяного Федора в комнату спать. Тот однажды заподозрил неладное, и Варвара призналась, что было снотворное, это безвредно, говорила она. Варвара была женщина с характером, кость широкая. «Она меня пьяного, когда я ничего не соображаю, бьет, раз ребро сломала, – как-то признался мне Федор. – Когда я не совсем пьяный, боится, я могу и сдачи дать». Варвара работала в детском садике на кухне, заработок был небольшой. Но сколько Варвара зарабатывала, Федор не знал. Варвара не говорила, ни к чему. «Да у меня пенсия в два раза больше (Федор получал восемь тысяч) – шумел Федор. – Все, хватит, буду себе оставлять на личные нужды. Три тысячи оставлю. Только прятать не куда. Везде находит. Вот ищейка!» Мне почему-то казалось, что Федор специально оставлял пьяный деньги в кармане, чтобы Варвара находила. Впрочем, я мог и ошибаться. «…как она мне неприятна! – продолжал Федор. – Я не хочу с ней жить. Я ей говорю, давай разведемся». Один Федор и дня не прожил бы. Я хорошо знаю его, вместе гоняли мяч, он был как ребенок, ничего не мог, а может, не хотел, наверно, все-таки не хотел. …одному – надо и в магазин сходить, и постирать, и прибраться… Федор никуда не ходил, если только за пивом, магазин был в двух шагах, за углом. Спал Федор в так называемой розовой комнате, были розовые обои, один: к себе в комнату Варвара его не пускала. Представляю, как Федор пьяные лезет к Варваре с любовью, ничего не получается… Варвара кричит. Да, конечно. Федору, похоже, было все равно, где спать, одному – даже лучше. Федор сделал в комнате замок и закрывался, чтобы Варвара не докучала.

Каждый год Варвара ездила к сыну в Сарапул и в этом году собиралась. Федор тоже поехал бы, если бы не эта ссора… «…ты, папа, чудной, как не в себе…» Такое сказать отцу! Федор не мог этого простить сыну. И вот уже второй год Варвара одна ездила к сыну. Неделю, больше, что Варвара была у сына, Федор пил, не просыхал. Что он этим хотел доказать? Кому сделать плохо? Я говорил с ним, пытался его остановить, чтобы он не пил, но Федор слышать ничего не хотел. Мне казалось, что он переживал, и все его эти разговоры про развод – пьяный бред. Так мне казалось. Потом, трезвого Федора я спрашивал, с какого такого горя.он пил. «…на радостях, – отвечал Федор, блаженно улыбаясь.

Варвара уже купила билеты на десятое число на поезд, говорила, что отпускные еще не получила. Может, обманывала про отпускные, чтобы Федор не оставлял себе деньги. Федор рассказывал, свежи еще были воспоминания, про первую брачную ночь, делился со мной опытом, я тогда еще не был женат. Варвара не давалась: больно! У Федора ничего не получалось. «Завтра я сделаю из нее женщину», – говорил Федор. Как потом выяснилось, у Варвары до Федора был мужчина, имелся опыт, и что «больно,» Варвара притворялась. Божий Одуванчик звал все Федора Колька Григорьев, царствие ему небесное, пьяный, был сбит машиной. Колька с Федором были большие друзья. «Божий Одуванчик…» Конечно, Варвара обманывала Федора с отпускными, что в бухгалтерии денег нет. Такого не может быть! «Божий Одуванчик…»