Варламов

— Здравствуйте! — повторяет (как ие удивиться этому совпа¬

дению!) Станиславский.

В этом был весь Варламов. И — «это был не Варламов, — ого¬

варивает Станиславский, — не Варламов, выходящий на сцену, и,

может быть, не добродушие русского народа, вообще — это были

секунды и минуты нечеловеческого добродушия».

Вся жизнь прошла на сцене. Если радовался, то — ролям,

плакал, — над вымыслом слезами обольясь.

Рассказывать о нем — значит, рассказывать о ролях, сыгран¬

ных им. Больше не о чем.

Он был актер с головы до ног.

И никто другой, кроме как актер.

XVI

ОТ АВТОРА В КОНЦЕ КНИГИ

Долго, на протяжении нескольких лет, я собирал, читал, изу¬

чал все, что написано о Варламове; 1 разыскал кое-что в неопуб¬

ликованных архивных материалах; 2 записывал устные рассказы

старых советских актеров, которые начинали свою сценическую

деятельность при Варламове; зрителей, которые помнили его в

ролях, могли поделиться своими впечатлениями о том, что он

играл и как играл.

В итоге всего я и пришел к выводу, что писать о Варламове —

значит, писать о ролях, сыгранных им. Разумеется, не о всей ты¬

сяче, но о наиболее значительных, хотя бы тех, что явственно

несут на себе варламовскую мету.

И вот — книга написана. Она — в руках читателя.

Но сердце мое неспокойно. Ибо актера в роли надо видеть,

рассказом, описанием не заменишь живых впечатлений, которые

получает зритель от спектакля, от непосредственного общения со

сценическим образом, с актером в роли. Давно известно: искус¬

ство театрального актера живет только в необратимые минуты

его существования на сцене, в роли. В этом сама природа, твор¬

ческое счастье и беда актера театра.

Сегодняшнему зрителю не дано увидеть Варламова въяве. Я

предлагаю книгу о нем. Не мало ли? И чем еще, и как еще по¬

мочь читателю увидеть Варламова, его творческую стихию?

И можно ли?

Кажется, можно. Правда, косвенно, отраженно...

В феврале 1934 года, после премьеры «Егора Булычова» на

сцене МХАТа, Владимир Иванович Немирович-Данченко написал

подробное письмо Станиславскому, который не видел спектакля.

Он хотел, чтобы Станиславский составил себе ясное представле¬

ние об этой постановке, о том, как и насколько удались актерам

образы пьесы. Поэтому его письмо содержит краткие и исчерпы¬

вающие отзывы об игре исполнителей главных ролей.

Игуменью Меланью играла в этом спектакле одна из замеча-

1 Приношу большую благодарность доброму другу своему Е. С. Добину,

который указал мне значительную часть этих источников.

2 Здесь я должен благодарить К. И. Лозовскую, которая оказала мне

существенную помощь в розыске писем Варламова.

тельных актрис театра — Фаина Васильевна Шевченко. О ней

Немирович-Данченко написал так:

«Совершенно но-«варламовски» великолепна Шевченко — Ме¬

ланья. Необыкновенно проста. Как будто ровно ничего не играет.

Всю игуменью, умную, наглую, хитрую, русскую, нашла в самой

себе».

По-варламовски! Стало быть, этих слов достаточно, чтобы Ста¬

ниславский, который хорошо знал и очень ценил искусство Вар¬

ламова, мог увидеть, как играла Шевченко! Но... но, стало быть,

возможен, очевидно, вполне допустим и обратный ход мысли: тот,

кто видел Шевченко в роли Меланьи, мог (хотя бы в известной

мере) представить себе, увидеть Варламова, подобие его игры,

своеобразие его искусства. Не так ли?

А если так, то беру на себя смелость сказать сегодняшнему

зрителю, что и он может видеть... Варламова.

Например, в Юрии Толубееве, когда он играет роль картуз¬

ника Бубнова («На дне» М. Горького, спектакль Ленинградского

пушкинского театра).

Варламову не привелось играть эту роль, но Толубеев играет

ее по-варламовски, взахлеб, с полной отдачей.

В отличие от других постояльцев мрачной ночлежки, Бубнов —

единственный, кто ни минуты не бездельничает. Можно беспре¬

рывно и не скучая следить за тем, как Толубеев кроит из ветхого

тряпья и рухляди днища и околыши картузов, вырезывает из кар¬

тона козырьки, вдевает в темноте нитку в иголку, приметывает

нагрубо, крупными стежками и потом шьет... Он всегда занят де¬

лом, сосредоточен. Кажется, не обращает внимания на то, что

творится кругом, но время от времени, как бы невзначай, бросает

словечко, которое попадает прямо в самое яблочко.

Вроде бы не слышит разговора Наташи и Пепла о любви, об

их радужном будущем, нет ему до них дела, но на мгновение,

только на мгновение, отрывается от шитья, поднимает глаза,

взглянув в зрительный зал, — и, так просто, про себя, о своем,

бурчит:

— А ниточки-то гнилые...

Толубеев не пытается придать этим словам какое-либо значе¬

ние намека, но именно из-за этой иенавязчивости звучит в них

особый, второй смысл. И так каждое, будто случайно оброненное

слово, звуком крепким, ядреным, обретает у него вес и стать.

Бубнов, всегда занятый, подолгу молчит, но у Толубеева и молча¬

ние содержательно. Не отчужден от обитателей дна, а погружен

в себя. Значит, — есть во что погрузиться — глубокий внутренний

мир. Бубнов не открывает его, а Толубеев то взглядом, то сторон¬

ним словом дает разгадку нелегкой духовной жизни замкнутого,

сумрачного, немногоречивого человека.

И когда вдруг пустившийся в гульбу хмельной Бубнов требует

всеобщей доброты, веселья, песен?! Сколько у Толубеева невесть