Варламов

ников, музыкантов, актеров. Очень многие из них совсем не

сумеют объяснить, как это делается, но умеют так

делать!

Есть актеры, которые ох как горазды объяснять и растолко¬

вывать свои роли, глаголить о них умно и многоречиво. Мудрствова¬

ние тут не помогает, надо всей душой жить самой ролью, про¬

никнуться правдой образа.

— Не люблю «актера-головастика»,— говаривал Е. Б. Вах¬

тангов.

Не из этой породы был Варламов!

Нисколько не значит, что у художников подобного склада

образ вырастает, каким-то чудом минуя мысль. Нет! Должно

быть, такое совсем невозможно в искусстве. Другое дело, что

творческое сознание остается у них в подпочве, в корнях образа,

питая видимые миру побеги втихомолку и скромно не выдавая

своего присутствия.

Зато — именно он, такой силой взращенный образ, будит и

тревожит мысль зрителя. Обобщения рождаются свободно и есте¬

ственно, в них не проглядывает рассудочная заданность. Нет

грузных умственных подпорок, что твердо торчат рядом со сте¬

бельком, невольно отмечая хилость самого ростка. Ничего не ме¬

шает честной и чистой искренности сценического поведения

актера.

«Умение быть искренним в условиях сцены»!

Этими окончательно ясными и завидно простыми словами

определил К. С. Станиславский главное в сценической жизни ак¬

тера в роли. И из большого множества возможных примеров —

сразу же сослался на Варламова.

«Какое общее качество объединяет всех наших великих арти¬

стов? Искренность их сценического поведения. Чем был велик

К. А. Варламов? В чем заключался его неподражаемый юмор?

В его животе, толстых ногах, в гротескной фигуре, в голосе? От¬

нюдь нет. Были и другие актеры, не уступавшие ему своими

внешними данными. Однако во всей истории театра Варламов был

единствен. Варламов потому Варламов, что это непревзойденный

талант, и качество его таланта сводилось к главному: к способно¬

сти предельно отдаваться сценическому вымыслу и органически

действовать на сцене» (записано В. О. Топорковым и приведено

в его книге «К. С. Станиславский на репетиции»).

Может ли быть мерило оценки актерского творчества выше,

чем это — умение быть искренним в условиях сцены, действовать

органически, предельно отдавшись вымыслу.

Не вдруг и неспроста взял Станиславский в пример именно

Варламова. Рассказывая о своей актерской работе (в книге «Моя

жизнь в искусстве»), сколько раз и с какой радостью Станислав¬

ский восклицает:

— Я почуял правду, и моя интуиция заработала!

— Я интуитивно понял, что надо делать!

Неотступно занимаясь изучением природы исполнительского

искусства, он стремился открыть тайну способности «доходить

какими-то неведомыми интуитивными путями до творческого са¬

мочувствия». И никогда не сомневался в том, что «гениям на

сцене почти всегда само собой приходит творческое самочувствие,

притом в высочайшей степени и полноте». Учение, выработан¬

ное им—«система Станиславского», — направлено к тому,

чтобы и не гении могли «распоряжаться и владеть» этой способ¬

ностью.

Рассказывают, что одна из великих актрис советского театра

Е. П. Корчагина-Александровская спросила однажды у Стани¬

славского, как ей научиться «системе»? И Станиславский совер¬

шенно серьезно ответил:

— Вам, Екатерина Павловна, учиться этому нет нужды. Вы

и есть моя «система». Она дарована вам природой.

Вспомнив об этом примечательном разговоре, Я. О. Малютин

(в книге «Актеры моего поколения») приходит к выводу, что

«талант и мудрость замечательных русских актеров, их неисчер¬

паемый и многообразный опыт были источником и фундаментом

«системы». И сейчас, когда передо мной встает, как живая, коло¬

ритная фигура Константина Александровича Варламова, я думаю

о том, что обаятельная непосредственность, чуть наивная и не¬

поддельная искренность этого замечательного художника, его

правдивость и убежденность — тоже навсегда вошли в «систему».

Высмотренную в жизни, вычитанную в пьесе правду челове¬

ческого поведения, страстей и бед, дурных и смешных выходок,

безотчетно, но умело и ладно перекладывал на себя и с нею шел

на сцену, неся ее людям простодушно и доверчиво, как правду

свою. Именно свою, им самим открытую, без лукавой игры в

жизнь, дополна веря в истинность жизни на сцене. И долго не

выходил ношобный срок старых, много раз повторенных ролей

оттого, что всегда был свеж и верен сегодняшнему чувству, при¬

слушивался, подчинялся сиюминутному своему состоянию на

сцене, в роли.

Чего-чего, а уж приемов затверженных, раз навсегда вырабо¬

танных, штампов актерских не примечалось в его игре. Если, ко¬

нечно, роль была ролью, а не пустяком никчемным. А пустяшные

и играл пустяшно. И сам говорил о них пренебрежительно:

— Тренти-бренти — коза на ленте...

— Из блохи голенища не выкроишь!

Только — беда, отказываться (об этом уже сказано) не умел.

Брался кроить... И, случалось, не оставался в накладе: выручала

все та же искренность, наив душевный, вера в то, что не роль де¬

лает актера, а актер делает роль.

Станиславский особо отмечал, что «в самых пустых, глупых

комедиях» Варламову удавалось «творить чудо», «стирать грани

между сценой и жизнью», «покорять искренностью и правдиво¬

стью своего исполнения».

«Это качество, или, иначе говоря, сценический талант, было

отпущено, — говорил Станиславский, — в таком изобилии, с такой