Ваша С.К.

Только князь сразу высвободился и легонько подтолкнул ластящуюся к нему русалку к двери:

— Ступай, ступай, Дуняша… Не для себя звал. Не до ласк мне нынче… Сердце болит…

— А я успокою сердечко твое, — упала она перед ним на колени и принялась неистово целовать руки.

Мирослав снова высвободился, выдрал из русалочьих волос гребень и швырнул в приоткрытую дверь, в которую в тот самый момент заглянула Аксинья — гребень прямо у нее над головой просвистел. Сообразив неладное, девочка пригнулась к полу, и Дуняша перепрыгнула через нее, точно через пень корявый в лесу. Выскользнули следом и остальные русалки.

Оставшись наконец один, Мирослав тяжело опустился на скамью и потер грудь в районе сердца. Затем протянул руку и взял со стола полную кружку кваса, заботливо оставленную кем-то из русалок.

— К матери сходить, что ли? — спросил он сам себя, испив кваса, поднялся на ноги и снова сел. — Да что ж такое… Ноги не идут…

Он откинул голову и закрыл глаза, потом взял и во весь рост растянулся на лавке, даже руку под голову заложил.

— Да какая ж она мне мать… Ведьма! Ведьма, — повторил смачно, растягивая каждый звук, а потом выплюнул: — Финка!

Не первый раз говорил такое. Давно дело было, давно… Сейчас с лавки не вскочить, а тогда легко еще было…

Вскочил, словно уходить собрался. Да разве уйдешь от Туули, пока та сама не отпустит.

— Так и ты не русский будешь, сынок. Про отца забыл? Да что им от рабыни рождён? И как от расправы вас с матерью спасла, укрыв в своей землянке, тоже позабыл?

Помнил, никогда не забывал, да только всё добро, что финкой сделано было, всё в миг единый перечеркнулось, когда отказалась она принять корзинку со спящей живой девочкой. Сел Мирослав обратно на лавку, нож из-за пояса достал и в стол воткнул меж собой и ведьмой.

— Совсем ссохлась, карга старая, — сказал уже и не злобно вовсе. — Мож помирать собралась? Так скажи. Чем могу, пособлю…

— Не торопи меня, родимый. Там меня, как и тебя, не ждут. Но что о здоровье справился, сердце греет.

— Ну вот и славно! Хоронить тебя и мне не с руки. Куда хаживать стану? Одни мы с тобой. Что мне, что тебе приткнуться некуда…

— Уж дом городской тесен стал… — начала Туули ворчливо, но по-доброму.

— Не береди душу, — в голосе Мирослава доброты больше не слышалось.

— Говорила тебе, не женись на Машке своей, не женись… Одна жена свыше дана, вторая ножом в сердце войдет. Так не послушался…

— Что так постыло было, что этак. Какой палец не укуси, все одно — больно… Не гони… Одно младенца спасла, не дала мне варяжский меч узнать, а другого на клык насаживаешь? Нехорошо…

Финка тоже серьёзной стала, на нож глядит — хорошо засел, самой костлявыми руками не вытащить, не прогнать сынка приблудного.

— Ты с матерью был.

— Да, в матери ты уже не годишься, но бабка ты хоть куда…

— Ничего для него делать не стану…

Мирослав вскочил, оперся на стол и навис над ветряной ведьмой.

— Для меня делай! Федьке Светлана не нужна… Он у нас без роду-племени. Мне нужна!

— Третьей женой обзавестись решил? — усмехнулась зло Туули.

— Тьфу ты, ведьма! — сплюнул Мирослав и сел обратно на скамью. — Как дочь выращу. Не получилось из Машеньки жены, так может матерью хорошей станет…

Отвернулся от финки, на дверь смотрит, но не уходит. Сердце прихватило, ноги затряслись.

— Не слышишь, не слышишь… — зашипела змеей ведьма. — День дуют ветры, другой, третий дуют, а не слышит дуб мой… Убери нож свой, сынок. Я и так без без любви живу все время…

— То-то любовь тебе нужна… — прищурился Мирослав.

— От кого нужна, тот не дает, а кто дает, пущай себе оставит. Муж хороший пытает нрав жены, муж плохой исправляет…

Мирослав вскочил и выдернул нож.

— Сам выращу, без тебя… — и шагнул к земляным ступеням.

— Неси корзину. Что ж на холоде дитя держишь, злыдень…

Князь обернулся:

— А у тебя, пусть и натоплено, так мороз все едино до костей пронимает.

— От холода мазь у меня сварена, — ведьма поднялась и, тяжело ступая, поплелась к яме, чернеющей в углу землянки. — Из коры дуба, медом пропитанной, девять дней варила… Мажь себя, коль болеть что начнет.

Мирослав точно очнулся. Вскочил с банной лавки — никого нет, ничего нет, а ведь тот узелок достаточно было к груди приложить и отпускало. Надо идти к матери. Возвращаться таким в город нельзя. Развалина, а не предводитель у нечисти нынче…

Князь выглянул за дверь: там ветер не на шутку деревья гнет.

— Бушует старая. А я, дурак, пустил туда Светлану. Надо идти.

Он толкнул дверь. Та снова дала ему по лбу. Поднатужился и все же вышел во двор. Никого. Времени сколько, не понять… Раскинуть руки, оборотиться вороном, полететь… А никак — сразу в сердце болеть начинает. Придется ковылять по-стариковски.

— Куда собрался, Мирославушка?

— Да чтоб тебя!

Дуняша вылезла к нему из-под яблоньки, где сидела в теньке. Вся мокрая. Видно, из колодца недавно выпрыгнула.

— Сбегай-ка к дедушке Лешему, палку для меня попроси, — сказал тихо Мирослав.

— Зачем палка тебе, Мирославушка? На меня обопрись… Куда угодно доведу… Хоть в город!

— До могилы, если только, — буркнул князь, но не отстранился, когда русалка закинула себе на плечо его руку, точно коромысло.