Ваша С.К.

— Лошадь я, что ль, овёс жрать! — заорал князь.

— Так соколики тож просо клюют с голодухи, — не спасовала перед барским гневом сказочная нянюшка.

Общим сердцем в доме работал сейчас молоток дворника — дядя Ваня забивал им гвозди в доски окна комнаты девицы Марципановой, да с таким усердием, точно те гвозди были серебряными и входили в крышку гостевого гроба, пустующего в силу неконтролируемых присутствующими в Фонтанном доме людьми и нелюдями обстоятельств.

— Пшел вон! — подскочила вдруг с края лодки хозяйка комнаты, вырвала из рук растерянного дворника молоток и ударила им по последнему гвоздю.

Но инструмент не вернула, а осталась стоять с ним наперевес, и дядя Ваня поспешил ретироваться с поля возможного боя.

— Скажи господину оборотню, чтобы из комнат носу не казал! — крикнула бывшая курсистка дворнику в спину.

Но тот не пошёл к господину Грабану — малый сам сообразит схорониться до поры до времени, ведь никто, как известно, на себя гроб не мастерит.

— И ничегошеньки в вас не шевельнётся! — выплюнула Олечка Марципанова в лицо вошедшего в ее скромный терем полюбовничка.

— Молоток положь! — изрёк спокойно Федор Алексеевич. — Погромы чинить потом будешь, а то Сибирь станет тебе домом родным.

Лицо упыря было серым, и решимость воевать с ним за честь княжны сразу улетучилась, будто и не было у Олечки Марципановой крамольных мыслей. Знала она про свою озёрную соперницу и успела порадоваться ее незавидной участи, но сейчас поняла, что ничего нет в мертвом сердце княжеского секретаря даже для собственной кровинушки. Чего уж там про неё, грешную, говорить.

— Пора бы веселым пирком да за свадебку!

Выдохнув, Федор Алексеевич присел на край лодки и поднял рыболовную сеть, которую успела за пару утренних часов сплести с горя бывшая курсистка, при жизни никогда не державшая в руках спиц.

— Не бывать тому! Сами ж знаете, что это мезальянс. Никогда князь…

— А при чем, позволь спросить, тут князь? — прошипел Федор Алексеевич, глядя исподлобья на свою зазнобу. — Светлана — моя правнучка, и лишь мне положено решать, кто хорош для неё, а кто плох. Али и ты решила, что я родства не помню?

Ничего не ответила больше Олечка Марципанова, испугавшись за собственную участь. Срок стенографских каторжных работ таял быстрее мартовской сосульки, а дальнейшего решения ее судьбы никто в этом доме пока не предлагал.

— Не помнил бы, — продолжал непреклонный судья глухим голосом, — незавидна была бы участь младенца, рождённого в Обуховской больнице от подобранной на улице матери. Не смей так на меня смотреть! Уж ты-то не смей!

Она и не смотрела. Как по команде, отвернулась к свежезаколоченному оконцу. И все же позволила себе наглое заявление, пусть и не решилась бросить его упырю прямо в глаза:

— Что ж хоронитесь тогда у меня и к князю не идёте, Федр Лексеич?

Специально назвала его на деревенский манер, но Федор Алексеевич и бровью не повёл. Пусть не видела Олечка лица его, да знала, что даже от взмаха чёрных густых бровей Басманова скрипела старая лодка.

— Я в семейные распри не лезу и в свою семью никого не пускаю…

— А есть ли семья у вас?

Теперь Олечка обернулась и замерла. Лодка не скрипела, потому что на ней никто не сидел. Федор Алексеевич стоял перед ней — Олечкой, а не лодочкой, на одном колене, а другой рукой держался за воздух, будто ему мешали ножны. На ладони у Фёдора Алексеевича лежало кольцо, настоящее, толстое, из червонного золота.

— Мне мезальянсы нынче по душе. Ну, душечка, в девицах засиделась, поди?

— Позвольте мне сесть, — голос у несчастной дрожал. — У меня коленки трясутся.

— Вставай рядом на колени, — и Басманов опустил второе колено, как перед богом.

Пусть вместо золотого иконостаса было у них простое заколоченное окошко, но невеста рухнула перед ним, будто подкошенная.

— Что дрожишь вся? Мне тепла в отношениях хочется. Холода на службе в достатке.

— Не буду больше… — зажмурилась бывшая курсистка. — Дрожать…

Но глаз не открыла, только ощутила, как давно желанное кольцо заняло почётное место на безымянном пальце ее правой руки, которой коснулись вскоре знакомые до боли губы. Тогда только осмелилась жена взглянуть на законного своего мужа.

— Зря, получается, окно заколачивали? — пролепетала бывшая курсистка, а нынче законная супруга самого Фёдора Алексеевича Басманова.

— Чего зря-то? — усмехнулся тот, отряхивая колени от пыли. — Я никуда отсюда уходить не собираюсь. До заката уж точно…

— Так боитесь князя, значит? — поднялась с колен и Олечка Басманова, но платья не одернула.

— Машенька, боюсь, дурниной орать будет… А у меня уши больные на бабский крик. Наслушался до тошноты при жизни ваших визгов!

— Да и пущай орет, — улыбнулась новоявленная жена. — Я вас в обиду никому не дам.

— Вот в чем, в чем, а уж в этом я не сомневаюсь. За доброй женой, как за каменной стеной, — усмехнулся Федор Алексеевич и выглянул за дверь. — Право слово, лучше б орала, чем так… На женский норов, доподлинно нам известно, нет угадчика. Не желаешь ли в разведку сходить, женушка? Куда Сатана не поспеет, туда бабу пошлёт, — в конец расхохотался княжеский секретарь.

Олечка Басманова поклонилась мужу, как должно, в пояс и только потом шагнула к двери.

— Дайте мне, Федор Алексеевич, сеть рыболовную, что ли… Для острастки, так сказать.

— Что же это ты, рыба моя, никак курицу сетью собралась ловить? — рассмеялся Басманов.

Олечка в девичестве Марципанова выпрямилась и проговорила хриплым боевым шепотом:

— Я безоружной туда ни ногой! Вот вам крест, — и скрестила плавником ноги, хоть с балетом не была знакома вовсе.

Еще и голову гордо вскинула, как положено знатной даме, госпоже Басмановой. Смотреть на неё было одно наслаждение для новоявленного мужа. Он аж до клыков в улыбке расплылся.