Ведьма на Иордане

Ольшевский строго-настрого приказал никому не говорить о замене. Он собирался и дальше рассказывать гостям о старинной дедовской мебели, подтверждающей древность и славу его рода. За молчание и работу он платил не скупясь, и Янкл, сам того не замечая, превратился в одного из самых зажиточных жителей Хрубешува.

Впрочем, перемену можно было бы легко заметить, если бы он дал себе труд обратить внимание на поведение хрубешувцев. Все чаще и чаще, проходя по улицам, ему приходилось наклонять голову в ответном приветствии. Люди, о существовании которых он не имел ни малейшего понятия, вдруг начали с ним здороваться. В синагоге Янкла стали вызывать к Торе чуть ли не каждую субботу, а староста предложил пересадить его поближе к восточной стене, но Янкл отказался. Ему было хорошо и на старом месте.

Субботние трапезы он, как обычно, проводил у тети Эльки. После плотного обеда они сидели немного за столом, сонно поклевывая носами, а потом расходились по кроватям: дядя Лейзер шел в свою комнату, а Янкл отправлялся домой. В одну из таких минут, когда дядя уже собрался было встать из-за стола, тетя Элька обратилась к Янклу:

— Ну, ты не передумал насчет женитьбы?

— Насчет чего? — спросонок не разобрал Янкл.

— Насчет женитьбы. Плохо человеку быть одному.

— Опять вы за свое, тетя Элька, — раздраженно ответил Янкл. Сон слетел с него в одно мгновение.

— Но ты же не собираешься всю жизнь прожить один, — рассудительным тоном произнес дядя.

— Не собираюсь, — сказал Янкл поднимаясь. — Но пока нет никаких достойных предложений, зачем мне расстраиваться понапрасну?

— Предложения есть, — заговорщицки подмигнула ему тетя. — И еще сколько. Я тут поговорила с разными уважаемыми дамами и…

— Хватит, — со злостью прервал ее Янкл. — Где были эти дамы два года назад? Им нужен не я, а деньги. Пожалуйста, я могу передать вам свой кошелек, пусть они ведут его под хупу.

— Ну зачем ты так! — с огорчением воскликнула тетя. — Посуди сам, кем ты был два года назад? Никому не известным юношей, бедняком, сиротой. Теперь ты показал всем, на что способен, встал на ноги, вошел в общину. К тебе и стали относиться по-другому.

— Я им не верю, — Янкл раздраженно рубил рукой воздух. — Двуличные, лицемерные, жадные люди. Всевышний заповедал не обижать сироту, а что они мне устроили?

— И что такого они тебе устроили? — невинным тоном спросила тетя Элька.

— Разве я стал более праведным за последние два года? Или количество съеденной мною в детстве свинины уменьшилось? Нет, праведность и заповеди у них только для отвода глаз. На самом деле им нужно то же, что и всем: деньги, деньги и деньги. А я с такими людьми не хочу иметь ничего общего. Ничего, понимаете, тетя, ничего. И пусть они поищут другого жениха своим жеманным доченькам со стыдливо потупленными глазками.

— О-хо-хо, — тяжело вздохнула тетя Элька.

Янкл женился через два года. На сироте, девушке, взятой в богатый хрубешувский дом из милости. Хася сразу пришлась ему по сердцу, было в ее глазах что-то такое, от чего у Янкла стеснилось дыхание. На свадьбу он пригласил только родственников. Многим в местечке это не понравилось, но они могли только выть на луну, ведь богач Янкл к тому времени стал одним из самых уважаемых жителей Хрубешува. Еще бы, он один жертвовал на благотворительность больше, чем все другие богачи местечка вместе взятые.

Жили молодые счастливо, но детей им Бог не захотел посылать. Прошел год, другой, третий, десятый, а Хася и Янкл так и оставались одни в большом доме.

— Это из-за сломанной помолвки, — шептались за их спинами хрубешувские кумушки, но их шепот, не без помощи доброжелательниц, немедленно достигал ушей супругов. Они ездили на могилы праведников, щедро жертвовали бедным, молились с большим жаром и страстью, но ничего не помогало.

Как-то, когда Янкл собрался по делам в Варшаву, к нему зашел дядя Лейзер.

— Ты слышал про ребе Ицхока-Меира? — спросил он племянника. — Про него рассказывают настоящие чудеса. Сходи, попроси благословения.

Янкл ничего не ответил. В последние годы он выработал привычку молчать. Злость, начавшая собираться в сердце после истории с украденным наследством, теперь переполняла его до самого горла и выплескивалась наружу, стоило ему чуть дать себе волю.

Он быстро завершил дела в Варшаве и поехал к ребе. Честно говоря, Янкл мало надеялся на чудо, каких только чудотворцев он не повидал за эти годы. Но… но, но и но!

Когда служка после пощечины скрылся в кабинете у ребе, Янкл быстро сел на свое место и сделал вид, будто читает псалмы. Спустя минуту он осторожно поднял голову и огляделся. Сидящие в приемной хасиды не обращали на него никакого внимания. Каждый был занят своей книжкой.

«Лицемеры, — подумал Янкл. — Делают вид, будто ничего не произошло. И тут лицемеры!»

Слезы обиды и горечи вдруг сами собой полились из его глаз. Нигде нет правды, ни у кого не отыщешь истину. Даже в приемной у святого человека продолжается то же самое: обман, протекция, низменные расчеты. Когда же это кончится, Боже мой, когда это наконец кончится?!

Дверь кабинета ребе приоткрылась, из-за нее выскользнул служка и уселся на свое место. На его щеке алело пятно — след пощечины. Служка открыл Талмуд и как ни в чем не бывало начал учиться.

Янклу стало стыдно. «За что я ударил этого человека? Как выделяется след пощечины на фоне его белоснежной бороды… Он уже все рассказал ребе, конечно, сразу и рассказал. Теперь ребе вместо благословения проклянет меня. О Боже!»

Янкл встал и быстро вышел из приемной. Ноги сами понесли его наружу. Спустившись по лестнице во двор, он бесцельно пошел вдоль стены дома, не понимая, что теперь делать. Оставаться в приемной не имело никакого смысла. Ехать домой — но как он покажется на глаза Хасе? Что скажет ей, чем объяснит свой поступок? Раздражением, обидой, беспричинной ненавистью?

Откуда он знает, почему служка пропускал без очереди других евреев. А может, у них были более срочные дела, может, речь шла о жизни и смерти, о больных в тяжелом состоянии, о роженицах? Ведь к ребе бегут со своими заботами не только варшавские евреи. Со всей Польши приезжают. Вот он, например, из Хрубешува. А таких местечек в Польше сотни, и в каждом евреи, и у каждого своя боль и свои беды.

Но что он скажет Хасе и что будет дальше?! Он боялся признаться самому себе, что ребе Ицхок-Меир был его последней надеждой. Его и Хаси. И он все испортил своей несдержанностью, своей злобой и гневом.

Янкл завернул за угол и оказался в закрытом со всех сторон тупичке. Слева и справа возвышались глухие стены, и только перед ним, на уровне второго этажа, было окно, закрытое занавеской. Янкл замер под окном и, поняв, что остался наедине с самим собой, вдруг завыл от бессилия и горечи, колотясь головой о холодные кирпичи.

Кто-то осторожно прикоснулся к его плечу. Янкл обернулся. Перед ним стоял служка.

— Скоро ваша очередь, — мягко произнес он. — Вернитесь в приемную.

Янкл молча кивнул и пошел вслед за служкой. Если бы он мог провалиться сквозь землю от стыда и раскаяния, то на лестнице, по которой он сейчас поднимался, немедленно образовалась бы огромная дыра с обожженными краями.