Ведьмин Сын

Наконец лезвие встретило место, где смогло войти глубже, я глубоко вздохнул и повернул ручку ножа, приподнимая крышку.

С тихим чпокайнем порвались нити клея, и крышка съехала в сторону, я заглянул внутрь, там оказался холщовый мешочек, который пришлось извлекать из каменного тубуса.

Прах был неоднородный, в одном месте пепел был мелок как зола, в другом находились крупные кристаллы угля.

Поскольку вспоминать "Пригоршню праха" не входило в мои планы, я заготовил нашу семейную чайную ложку, она лежала рядом, притулившись у основания урны. Из цельного куска бадьяна был вырезан крупный лист неизвестного растения, а ручкой была обезьянка, сидящая у его основания. Я взглянул на обезьяну, выражение её мордочки, всегда казавшейся мне ошарашенной, сменилось на грусть – вероятно, меня должно пиздануть молнией, прежде чем я перестану видеть символы где не попадя. Ложка в форме обезьяны и прах Обезьяны, который черпает сутулый от этого счастья сын-Дракон – не жизнь, а сказка.

Ложка за Ложкой, я перекладывал золу в ступу для чая, кажется, я что-то говорил, шутил с мамой… Ложка за ложкой, делая то, о чём не мог подумать ещё неделю назад. Тихий шелест пепла отвечал мне что-то успокаивающее, благодарное.

Через десять минут я курил дрожащими руками, Урна была убрана, ступа стояла на столе…

Мои пальцы были черными. Руки были в матери… я не мог их помыть.

Всё, что оставалось – сесть писать.

***

«В смысле сел писать?» – я оторвался от чтения блокнота, – «Это я, что, про эти писульки? Я думал, они были набросаны во время событий, а получается, что я подождал пару дней, не выдержал и только тогда стал записывать постфактум?». Волна отвращения к себе прокатилась внутри головы, вызывая чувство, которое можно было бы спутать с рвотой, если бы тошнило личные установки и самомнение. Я загасил этот пожар самопожирающего презрения глотком, добивающим бутылку, со звоном упавшую к своим собратьям около стола. Что ж, если я читаю вторичку… ну и пусть – значит, раньше не мог, плевать! Не мог написать раньше – напишу сейчас или баселард размером с итальянский локоть мне в задницу. По загривку бегали мурашки, поднимая остатки шерсти на загривке, древние механизмы распушения шерсти, чтобы казаться противнику больше, вот только сейчас это была аутоагрессия, выросшая на дрожжах тотального пренебрежения к собственному жалкому бытию. «Я не врал стоя у горба, сказал, напишу, значит напишу». Перелистнув дневник до пустующих страниц, я взял в руки ручку, валявшуюся на подоконнике и неровным почерком, вывел:

Моя мать была ведьмой. Так про неё все говорили, что не было удивительно для города, где сны бродят по тротуару рядом с клерком в ожидании когда он встретит подушку, где инстаграм-блогерша хвалится не только задницей, но и стразами на кончиках своих заостренных ушей, а её бойфренд делает рекламу, выпрыгивая из воды на пару метров. Быть ведьмой не так и странно, если ты не профессор Универа, соединяющий в себе традиции семейного ремесла и скрижали науки. Главное другое: моя мать была, да вся вышла.

Первые фразы, вылетевшие из меня на бумагу, освободили мой мозг от своего болезненного наличия. Сам факт существования этой мысли давил на то, что признать где-то внутри не получалось, объективная реальность и вкус на языке могли идти лесом, настолько географически далёким, что и засылания правительства моей любимой страны по этому адресу показалось бы кощунством. В этот момент зажёгся экран ноутбука, стоявшего левее на письменном столе, аватарка, плясавшая поверх экрана, возвещала о видеозвонке от одной из моих бывших дам, а ныне подруг.

– Привет – ёе окружённое дредами лицо радостно улыбалось на весь экран ноутбука – Как ты?

– Да отлично, вот начал писать…– вяло ворочая языком, ответил я.

– Писать он начал, я скорее поверю, что мы снова сходимся, бухаешь как не в себя, небось?

Виновато опустив глаза, я заметил, что ручкой на верхнем краешке листа механически рисую свою подпись – видоизменённый скрипичный ключ, знак, которым я подписывал свои стихотворения ещё с младшей школы.

– Ну пью, карантин же – почему бы и не пить, ты чего набрала-то?

– Может я по тебе соскучилась – она снова улыбнулась, но уже слегка виновато, – Слушай, тут объявили, что зарплаты пока не будет, каникулы и всё такое, денег нет, у тебя можно занять на недельку, пока мне заказы не придут?

«Ну вот, это уже больше похоже на правду», – подумалось мне, всегда любил помогать своим бывшим, когда их нынешние не вывозят.

– Да не вопрос, дорогая, кидай номер карты.

– Ты лучший, пришлю в «телегу».

Мы ещё чуток поворковали ни о чём, и я оборвал звонок. Через несколько секунд мигнул телефон, присылая мне номер карточки, несколько смайлов с поцелуями и фотографию её задницы. Покопавшись в банк-клиенте, который не с первого раза признал мои отпечатки пальцев, я переслал ей десятку, по моему разумению на какое-то время этого должно было хватить моей вечно болеющей бывшей.

Я расслабленно опустился в кресло, внутри что-то дрожало, ощущалось это, как звон спущенной тетивы, вслед за этим пришло облегчение – я начал писать. Вместо прилива сил я почувствовал прикосновение нежных объятий расслабления, будто окунувшись в бассейн полный тёплой воды, впрочем, в реальности, эти тёплые воды быстро смешивались с потоками помутнения, продуктами выпитой ранее водки. Снова пододвинув к себе блокнот и взяв ручку, я сделал усилие, попытался сформировать мысль для следующей фразы и… уснул, завалив голову себе на плечо.

***

За знакомым с детства длинным деревянным столом, рассчитанным на сорок человек, чья вытянутая длань привыкла как к застольям с пенями, так и к весу полуночных танцоров, сидели люди, по которым я скучал.

Ушедшие кто недавно, а кто уже давно, а также какие-то новые молодые, улыбчивые лица.

Объятия, улыбки общения, ночь темна и тепла, я здороваюсь и радуюсь их компании – меня не тревожат мертвецы, наоборот, я счастлив, что вижу их, рад, что стечение обстоятельств позволяет мне посидеть с ними за этим столом в декоре из роз и коньяка. Настороженные взгляды и скованные жесты присутствующих показывают, что мне пора бы остановиться, но я этого не делаю, я слишком рад возможности обнять и посмеяться со своим ушедшим вторым отцом. Где-то на задворках мнутся декорации, пуская лёгкие трещины среди лоз дикого винограда свисающего с навеса… но меня это не волнует, я могу подмигнуть погибшему несколько лет назад другу сестры, сухому и долговязому, с которым мы были не только в степях, но и на концертах, ведь у нас был приблизительно схожий вкус на музыку. Около меня раздается кашель, белокурый верзила похожий на викинга, обтянутый в джинсы, вечно напоминающий героя сбежавшего с плаката из восьмидесятых, поперхнулся своей перцовкой.

Поворачиваю голову и вижу, как из глаз и рта у него начинает течь нечто чёрное, похожее на желчь, я слышу хрип справа, поворачиваюсь на звук и вижу как у всех так внезапно обретённых мною собеседников из глаз начинает сочиться жидкая тьма.. в завершении я слышу хрип со стороны трона – мать держится за столешницу, её плечи подёргиваются , а из глаз и рта на клеёнку с яркими подсолнухами льётся дёготь. Я в ужасе кричу, что всё исправлю, что не должен был вести себя так. Вскакивая из-за стола я вижу, что на старой осыпающейся фреске возле стола, где изображено это дивное королевство появилась плаха… На маленькой площади между старой мастерской и шатром где когда-то жили циркачи, но в этом новом затянутом красной дымкой городе, где из окон домов льётся мрак там изображены врачи в длинноносых масках, которые борются с болезненными миазмами мрака охватившими город… я спотыкаясь, несусь, огибая здания к кладовке, оставляя за спиной стол, где корчатся, выплёвывая тьму овеществлённые тени, агонизирующие по причине моего словоблудия… и застывшие представители живого молодняка оцепеневших в ужасе происходящего. Я бегу к старому, накренившемуся и почти вросшему в землю металлическому верстаку, на котором в детстве я учился точить ножи и косы. Из шатра выбегает ополоумевший мальчик, его глаза на выкате, я вижу, что из темноты за ним по полу скребут длинные лапы….