Ведьмин Сын
Шрифт:
Вода в кастрюле забурлила, отложив листок, я таки закинул макароны в воду. Когда это было написано, я не помнил. Предположу, что осенью, не столь это и важно, если все дни походят друг на друга, с тем же успехом это могла быть и зима. Более даты меня интересовал сам сон и пластичность времени, описанного на листе бумаги, что-то он мне напоминал. Какое-то время я безуспешно пытался вспомнить что именно, но, в конце концов, сдался и плюнул. Буквально спустя десять минут, когда еда была готова и выложена на тарелку, в голове зажглась лампочка с ответом – «В конце Джон умрёт». Приятнейший фильмец по одноименной книге, запомнившийся мне как отбитым сюжетом, так и постоянным вбрасыванием занятных мыслительных концепций в ироничном ключе. Ярким примером являлась открывающая сцена в фильме, она касалась зомби-нациста и топора, являя собой переделанный парадокс корабля Тесея. Улыбнувшись, схватил еду и потащил в свою комнату, я получил сразу два ответа. Первый вопрос скучный и неважный – загадка о человеческом мозге, выставленная в фильме чуть ли не сверхспособностью. Сон, в котором главный герой видит свою бывшую сидящей на связке динамита, взорвавшую её. Герой просыпается от раската грома, и создаётся вопрос: откуда спящий человек узнал про гром и каким макаром имплементировал его в собственное сновидение ещё до возникновения события? Устраиваясь в кресле перед своим огромным телевизором, служащим приставкой к игровой
Оживший телевизор залил комнату своим светом, мне кажется, что оттенок кинескопа можно назвать отвлекающим дружелюбием. Первая вилка с накрученным на неё спагетти и кусочком зелёной фасоли отправилась мне в рот. Главным ответом этого вечера, существенно более актуальным, чем вся интеллектуальная чехарда, было: «Отлично, теперь я знаю, что мне посмотреть, на ночь глядя».
***
Ближе к утру я уснул и, продолжая дневные копания в прошлом, мозг трудолюбиво продолжил выстраивать ретроспективу событий, медленно ведущих меня из прошлого к сегодняшнему положению вещей. Это не было шибкой образностью, просто я перемещался из сцены в сцену, откусывая, жуя и проглатывая события, прошедшие в год, что на десять лет моложе года с розовой чёлкой, который так хотят вернуть люди чуток помладше меня.
Поутру, жуя кофейную гущу, оставшуюся на дне опустевшей чашки, я попытался выстроить события в ровный ряд.
***
С чего начался тот год? Сначала все обсуждали нимфетку, любящую попить водки и посажать мальчиков – то самое «донышко» нашего прайм-тайм ТВ. Потом переключились на новый закон, переводящий опиздюливание жён на святой Руси из разряда уголовного развлечения в административную серость. В это время я прибывал в горах Грузии. Идея слетать туда в компании Ян была явно не лучшей из всего того, что посещало мою светлую головушку – так что поездка оказалась тем ещё адом. Вернувшись в столицу, я был настолько морально вымотан, что выход на адовую работу показался мне счастьем. Единственной отдушиной стал дом, в нём всё стало прекрасно с матушкой, мы жили душа в душу, смеясь каждый день, обсуждая книги и смотря фильмы.
Я подкрадывался к ней со спины и целовал в затылок, улыбался, слушая её изумлённое оханье, у нас появилась постоянная перекличка. «Я тебя люблю», – говорил я. И неизменно слышал в ответ: «Я тебя больше». Именно матушка, не послушав моих вялых возражений, показала мои рассказы своему давнему другу, как и она, профессору, носителю небесно-голубых глаз и окладистой бороды. Череда последующих за этим событий привела к предложению написать сборник рассказов для издания в Чикаго, что стало лучом света в том царстве фрустрации, что моей жизнью зовётся.
В течение нескольких месяцев я работал как заведённый на смеси из ненависти и ажиотажа, невыносимое презрение к себе и жажда "всех благ" окружающим уходили в тренажёрном зале, где я проводил по паре часов в день, три раза в неделю. Поедая зелёные яблоки в промышленных масштабах, я работал над текстами, как дома, так и в офисе, пропуская мимо ушей матюки клиентов и общую суету большого оупенспейса – поле задач было немалым. Я перебрал всё написанное мной с двадцатилетия и переработал, после чего дописал ещё несколько рассказов, для такого непродуктивного автора, как я, эти месяцы были подобны рогу изобилия, всё шло в гору, покуда я не заработал серьёзную травму плеча, сильно осложнившую мне жизнь, но не отбившую к ней вкуса. Лето я посвятил врачеванию и вернувшемуся интересу к женщинам, в офисе у меня случились два ни к чему не обязывающих романа, резко прибавивших мне мотивации появляться на рабочем месте – весь этот несносный круговорот глупости и ругательств, существенно лучше переносится, когда на обеденном перерыве ты можешь запереться в «переговорке» с кем-нибудь пышущим жизнью… Стоп, странно, работа работой, но ведь была ещё белокурая Лера, ещё студентка из Питера, и барышня из конструкторского общества, и преподавательница испанского… Странно, почему я не могу разобраться в количестве женщин? В любом случае, это не столь важно, все забытые мной имена не могли стоять вровень с тем фактом, что травму мою явились лечить с двух сторон оба столпа моего женского баланса. Ян разочаровалась в своём вольном поиске новой интересной жизни, вероятно, выхватив всё то, чем жизнь и потчует девушек, отправившихся на такие поиски, её камбэк не был насыщен претензией на высокие чувства, а был простым поиском комфорта и эндорфина. В свою очередь, её антагонистка, вновь просыпающаяся в моей постели, исполнила свою партию с ненавязчивой природной элегантностью, как вода она просочилась в мою жизнь извне, используя трещины литературы и молчаливую красоту понимания… В этот раз я уже не допускал перекоса моих симпатий – я был сосредоточен на себе и своих ожиданиях касательно заокеанского издания моего сборника и продолжал работать над новым словесным полотном. В августе, где-то после того, как интернет обсудил, как коммунистический постмодернист «критикуя предложил» пойти в пешее эротическое путешествие современному классику русской словесности, я решил, что мне надо сменить обстановку как внешнюю, так и в том чулане, что работает мне черепной коробкой, а по дороге пересмотреть свои взгляды на давний камень преткновения для моей психики – петровский город на болотине, место обитания ряда моих бывших и моего племянника. Город вызывал во мне подкожное отторжение с раннего детства по причинам, не столь важным к упоминанию. Поездка вышла, мягко сказать, неудачной. Сразу же по приезду мне припомнили славу, несущуюся над моими тусовками в столице, и предложили откушать от северного стола… Благо, воспитанный в культурной семье, я знал, что не соглашаться на подобное – прямое неуважение по всем законам гостеприимства. И вот я, уже длительное время чистый от своей прожжённой развлечениями бомонда жизни, вновь оказался в круговерти знакомых шаблонов. Описывать всё не имеет смысла, да и какой интерес может представлять перемещение из одной жопы крота в другую: дождь, всплески неона, длинноногие окрысившиеся существа, которые когда-то были чьими-то дочерьми. Грязная взвесь вывода осела на дне моей головы, где-то ближе к утру на звукозаписывающей
студии в здании Ленфильма. Я был окружён некоторым количеством молодых дам, упоротых смесью кокса и мефедрона: бегающие глаза, рваные движения и смех похожий на лай. Смысловая нагрузка продуцируемой ими какофонии сводилась к обсуждению инстаграма и перечислению свойств и различий любимых ими сыпучих средств для скучающих ноздрей.Голова не то, чтобы болела, скорее в ней зудел изнасилованный здравый смысл, общество тяготило. Как известно, нимфы хороши лишь в сумерках, а поутру они проверяют на прочность твои моральные убеждения касательно неприменения насилия к слабым и глупым. В целом, у меня сложилось чёткое ощущение внезапного камбэка в некую маргинальную коннотацию моего не столь далёкого прошлого. Прогнившей вишенкой на торте посещения города над Невой стала вторая ночь, проведённая мной в обшарпанной комнате, на продавленном диване – ни колодезный двор за окнами, ни звук капель дождя не был неприятен, хоть и создавал определённое давление на отходящий от химического отравления мнительный мозг. Главной прелестью сцены было то, что вся комната, ставшая местом моего ночлега, бала заставлена полотнами с картинами моей мёртвой старшей сестры, покинувшей семью со скандалом еще в моём раннем детстве. Из тёмных углов на меня взирали перенасыщено яркие и довлеющие образы другого несчастного художника с разбитой жизнью и мерзким характером, очередного горького яблока на ветвях моего родового древа.
Ёжась, я засыпал под звуки дождя и пристальными взглядами картин… Интересно, Петрушка постоял на болотах, посмотрел на небо и подумал: «Ну не будет же он лить вечно?».
На третий день я бежал из города, вернее от тех хтонических пластов депрессии, который он вскрывал в моей голове.
Из-за океана не приходило никаких обнадёживающих вестей про сборник, и я окончательно плюнул на недописанный мной текст. Уйдя от адского провайдера, я устроился работать в контору, занимавшуюся поставкой самого важного под землю – речь, конечно, об интернете в метро. Сложной её назвать было трудно, процентов на восемьдесят она состояла из плевания в потолок, а важным для меня был лишь тот момент, что офис располагался в трёх минутах от моего старого обиталища, так что теперь, идя на работу, я постоянно ловил флешбэки своей запойной клубной жизни. Но если говорить серьёзно, осень запомнилась другим. На одной встрече старых друзей в белорусском ресторане, где в хрустале звенела водка, и куда я пришёл с опозданием, успев только на какие-то закуски, сочетавшие в себе грибы, картошку и братские чувства славян, я внезапно столкнулся с другом, с которым мы не общались уже больше года после крушения нашего литературного проекта. Наше воссоединение породило не только массу разговоров, но и цунами мизантропического алкоголизма, на гребне которого мы катались всю зиму по улицам старого города, экипированные всегда свежей бутылкой рома в кармане и неся картонные стаканчики в трепещущих пальцах.
***
Выйдя на балкон, я осмотрел пустующую набережную, люди сидели по домам в некоем подобии карантина, за который никто не захотел брать ответственность. Хотя по моим прикидкам получалось так, что аномальный холод и ветер удерживали соотечественников в квартирах лучше, чем плохо понятная пандемия. Сам день был серым: небо, вода канала и асфальт были приблизительно одного оттенка – неопределенности и болезненной тревожности. За окном был мост с красивым названием и абсолютно скучной историей создания, на нём я заметил фигуру. Единственный борец с режимом и хворью, некий старик в грязно-коричневом пальто, опершись на перила, смотрел на воды канала. «Да, там в одном русле всё время другая вода, мой подмёрзший Гераклит», – подумал я и вернулся вглубь квартиры. Интернет быстро наполнялся стенаниями людей, выяснивших, что им скучно сидеть дома. Я усмехнулся, представляя, как же их начнёт корячить друг от друга через пару месяцев. Что нас ожидает? «Думаю, всплеск рождаемости и разводов, ничто не ново под Луной, временами людям всё-таки приходится замечать тех, с кем они живут и, обычно, на результаты этого забавно смотреть со стороны», – ядовитость собственных мыслей начала щипать мозг, будто пожевал лимон, когда я успел стать таким едким? Я, конечно, не получил свои прививки от добродушия, но сейчас в ряду мыслей было больше желчи чем мыслей как таковых…
Отвернувшись от информационной бездны, названной интернетом, я подошёл к шкафу с поэзией, желая переключить голову: на полке левее небольшой вазочки с засушенными розами меня встретила фотография в рамке, на ней был изображён «Свободный Париж» – большая фреска, нарисованная на стене в степной археологической экспедиции. На фреске красовался большой город с улочками, храмами, замками, портом и кафе; нижняя часть стены постоянно осыпалась, её ежегодно восстанавливали и перерисовывали, тем самым меняя Париж, каждый год новый вид, каждый год прежний смысл, как вода, на которую смотрит старик за окном. Перед глазами встала череда изменений, ретроспектива выдуманных улиц: когда-то снизу была мельница, а десять лет назад там был кабак и площадь с фонтанами в виде рыб, в нижнем правом углу в моём детстве в портовом районе гарцевал прозрачный, призрачный рыцарь… эх, детство! Именно в том выдуманном месте и жили мои прекрасные родители: высоколобые, восторженные, плевать хотевшие на правила догнивающей мечты о социалистическом будущем, сколотившие вокруг себя свою диссидентскую сказку.
«У нас тут боевой отряд – вроде красной конницы,
А то, что все со всеми спят – так это от бессонницы».
Хиппи-коммуна по-русски, нечто вроде семьи Чарльза Мэнсона, только вместо воровства и надувательства – научный труд, а вместо Хелтер Скелтера – идея о том, что «Человек должен вести себя по-человечески», прекрасный сон прекрасных людей. Они жили с верой в то, что вот-вот весь этот бардак со знамёнами, звёздами и уравниловкой рухнет, и настанет новый мир. Идейное Прекраснодушие – это неплохо, очень даже, но есть «но»: в определённый момент они начинают воспитывать детей, новых детей для нового мира, доброго и свободного, такого, каким им хотелось его видеть.
Что будет, если воспитывать ребёнка концептуально? Будет только пиздец.
На дворе был тот самый чудесный период времени, возвращением которого нынешняя власть любит запугивать электорат. Мне сложно судить трезво, для меня, в конце концов, было светлое детство. Да, я помню пустые полки магазинов, на которых из возможных вариантов были представлены морская капуста, хлеб и образные гениталии, положенные богом на нашу страну, но в то же время моя семья трудилась не разгибая спин, чтобы у меня действительно было светлое детство. Нестандартный семейный триумвират: профессор после научных трудов в университете шила юбки, штаны и платья дома, на стареньком «Зингере» – её труды улетали в народ по неплохим ценам. Реставратор после работы в отделе металла, полночи развозил проституток по клиентам, ждущих плотской любви в озверевшей столице. Преподаватель, отучив детишек в гимназии и порепетиторствовав, отправлялся разгружать вагоны с газетами, китайскими игрушками и прочим набором свежих радостей капитализма, ставших доступных советскому народу. Так они и держали оборону перед всем тем, чем оборачивается свобода: крах экономики и тотальное воровство на всех уровнях государственного бытия.