Ведьмин Сын
Шрифт:
Будто бы выше описанных событий было мало для наполнения осени, окончательными литаврами сыграл репрессивный отросток спрута власти и подгнившего морализаторства, узревшего глупость и порочность в другом моём ближнем друге. Сложно представить себе больший налог на глупость, а ничем другим его ситуацию я посчитать не могу, чем усесться в нашей бескрайней ледяной родине по статье, предусматривающей смерть за решёткой, как лучший из возможных вариантов. По моему личному мнению, детей ебали тысячи лет назад и ебать будут после того, как мой прах будет развеян. Но не стоит думать, что я говорю о столь ужасных вещах, я скорее говорю о семьях, которые пьют и не смотрят за своим чадом, а чадо впитывает в себя окружение и хочет реализовывать себя, и о скучающем от обыденности и пресыщенности интеллигенте, который поддался на сладостные трели, ласкающие ему эго. Всё это форменный карнавал глупости, ханжества и недопониманий, который мог бы быть решён миллионом других путей, но, как и требует пуританская мораль, отнюдь не первый любовник отнюдь не младой душой потасканной девахи отправился познавать прелести столь
К моменту, когда моя страна решила, что её конёк – это ган-порно с самолётами и бомбами, на другом конце мира премия по литературе имени создателя динамита ушла барышне, чей конёк – это причитания на тему ужасного мордора. Моя психика не выдержала и посыпалась. В своей жизни я участвовал и переживал много сомнительных ситуаций, нередко связанных с прямой опасностью продолжения функционирования моей биологической оболочки, но панике не поддавался и всегда считал, что мой внутренний мир в полной моей власти. Но на то Пан и был богом у древних греков. Когда он злился ни смертные, ни боги ничего не могли с собой поделать – просто неслись куда глаза глядят, лишь бы подальше. Паника пришла в мою жизнь – постоянные приступы потери дыхания, когда загнанное сознание почему-то решало, что я не могу вдохнуть, а каждый следующий вдох лишь приводил к гипервентиляции лёгких, перенасыщая и так взбудораженный мозг дополнительным кислородом. Ловишь ртом воздух как выброшенная на берег рыба, но лучше не становится, становится хуже: тебя не может убедить в том, что ты вдохнул, ни звук, ни холодок ветра на коже; ведь всё это ты мог придумать себе сам, сознание пожирает само себя, завернувшись в извращённую подкладку солипсизма. Если ты придумал себе, что ты вдохнул, это не значит, что ты вдохнул на самом деле, ты просто бредишь, обнадёживаешь себя, теряя время. На самом деле, ты глубоко под водой, и это твои последние секунды перед тем, как всё потемнеет, а сердце бьется всё быстрее и быстрее, проверяя свои клапаны на прочность. В голове крутились образы: моего второго отца, ловящего воздух ртом, перед тем, как его сердце дёрнулось в последний раз, моего друга, кашляющего взахлёб на полу, так не дождавшегося кареты с горящей люстрой – первый раз в жизни я ощутил страх смерти и своё полное бессилие.
Психиатрический диспансер оказался прямо напротив квартиры, где в своё время я пальцем писал своё имя на зеркале, вылезая из душа, чтобы, когда я ушёл, оно проступило перед хозяйкой. Там, на кухне, висела картина I’m metaphor, а в углу валялись красные туфли для танго. Врачи вкрадчиво объяснили мне, что мне надо ложиться в их нежные объятия с вкусными таблетками и мягкими стенами, а я предпочёл съехать с подобных развлечений. По результатам той зимы, мне пришлось признать, что всё моё сознание, подкреплённое горстью антипсихотиков и антидепрессантов, ничего не могло бы сделать со сложившейся ситуацией. Есть вещи, которые ты не сможешь, а главное, не должен решать в одиночку. Меня спасла Ян, почти каждую ночь лежавшая на моей груди, и вместо сна слушавшая, как я дышу. Если не только я уверен в том, что я дышу, но и человек которому я полностью доверяю, значит это всего лишь игры разума, значит можно жить. Как-то так: опираясь на костыль из лекарств и на женское плечо, я и прошёл через ту великолепную зиму.
***
Up the hill the headstones lie
Up the hill the reapers watching eye
Up the hill the headstones lie
Headstones…
Ласковые акустические гитары шведов в моих наушниках укутывали мой неровный шаг своей меланхолией. Я шёл, покачиваясь, из бара домой по пустеющему городу. Весь мир взбудоражен очередной болячкой, тоже мне, Юстицианову чуму нашли… смех! А может и не смех, говорят, всех собираются закрыть по домам, ввести комендантский час, все, кажется, настроены серьёзно – мне сложно судить, я только выпал из чёрного омута сознания, в котором пребывал очень долго, мне только предстоит понять, что происходит в мире снаружи. «Всё после», – думаю я, бредя по набережной в сторону дома. Воспоминание о том, как я гуляю по этой набережной не в одиночестве, всплыло из грязного болота сознания пузырём – чертыхнувшись, я отбросил и его. Всё после, пока мне надо домой и поспать. Стеклянные двери (будто я вхожу в аптеку, а не в жилой дом), лестница, коридор, кровать.
***
Надо мной возвышались золотистые стволы сосен, увенчанные своими щетинистыми гривами игл, а над ними было глубокое синее небо, в которое хочется упасть сквозь зелёную колючую крону, сквозь мелкие барашки облаков, распугивая своим падением вверх чаек, привыкших безраздельно царствовать в этом прибрежном небе.
Подо мной был серый плед в красную клетку, кинутый поверх подстилки из длинных мягких игл южных сосен, лежащих на земле во множестве золотистых слоёв, пряно пахнущих смолой и морским ветром. Потянувшись, я сел, разглядывая прекрасный вид скалистого побережья, неровно окаймлявшего огромное зелёно-синее море. Мой взгляд гулял по прекрасному пейзажу будто сошедшему с кисти Тёрнера, если бы у
того хоть раз в жизни было хорошее настроение, и внезапно остановился на небольшой полоске суши внизу – я увидел семью. Маленький мальчик лежал под сосной, около него горел небольшой костерок, который кормил ветками худощавый бородатый мужчина в ярко-красных плавках. Поодаль от них, скрестив ноги по-турецки, сидела молодая женщина в бежевом купальнике, раскладывающая на белом отрезе ткани еду, а по литерале, оставляя за собой глубокие следы в мокром песке, шёл ещё один мужской силуэт, явно полнее, обладавший курчавой бородой и держащий в руках где-то найденный им лист жести.Встаю и тихо крадусь по склону вниз, скрываясь за камнями и кустами можжевельника – мне не хочется спугнуть их покой. Ложусь животом на горячий камень, нагретый лучами морского солнца, скрытый от наблюдателей кроной ниже растущей сосны, и смотрю, как они смеются. Лист жести закрепляется над костром, и на него кидают свежую рыбу – я вспоминаю, что это была кефаль.
Мальчик сидит и его Никто играет на флейте, а мама с папой танцуют возле костра, высоко задирая ноги. То ли камень солёный от морского ветра, который нет-нет, да занесёт сюда брызги особо высоких волн, то ли я плачу. Ветерок доносит до меня заманчивый запах свежевыловленной рыбы, чьи бока подрумяниваются на её последнем солярии, я вижу улыбки и слышу смех, вплетённый в незамысловатую мелодию, выводимую старой английской дудочкой.
– Эй, ты где?!
Идиллию прерывает звонкий женский голос, хорошо знакомый мне женский голос.
Я оборачиваюсь, передо мной вид, которого не было, когда я крался в сторону молодых родителей, да и вообще, такого пейзажа никогда не существовало на этом побережье. Оказывается, моё каменное лежбище стоит на гребне скалы, окружённой соснами, а прямо за моей спиной начинается спуск, поросший иглицей и миндалём.
«Ау, мужчина, где тебя чёрт носит?!» – отстав от первого окрика, ветер принёс другой голос. Внизу на склоне горели костры. Не один и не два, десятки костров загорались в долине, у каждого я мог разглядеть женский силуэт. Ближе к морю я видел костры с худыми и длинноногими хозяйками, но глаз выхватывал знакомые плотные формы с полными грудями где-то у виноградников – татуированные, разноцветные, разные…. Вопрошающие.
«Дорогой?!», «Слышь, Скотинушка?!», «Любимый ты где?!» – небо наполнилось женскими голосами, смешанными с криками чаек, по коже побежали мурашки.
– Запутался? – совсем рядом прозвучал мягкий голос.
Повернувшись, я увидел молодую маму, стоящую чуть левее моего каменного ложа, всё в том же бежевом купальнике и задумчиво жующую жареную кефаль, держа её за хвост.
– Так ты сама говорила, не спешить… – попытался я оправдаться, но замолчал, увидев, как она хмурится в стремительно накатывающих сумерках.
– И сколько в ашраме сидеть собрался? – ироничный мужской голос, пропитанный смехом, как ром-баба сладким соком, прозвучал с другой стороны. – Аскет-то из тебя так себе получился.
Стоя в полосатых синих плавках, рядом стоял мой Никто и протягивал мне тот самый лист жести, на котором недавно они жарили кефаль.
– А где отец? – глупо спросил я, забирая протянутую мне импровизированную сковороду.
– Да он у костра сидит, за мальцом приглядывает, сказки ему рассказывает про Базилика Зелёного.
– Тебе идти пора… – произнесла матушка, уже доевшая кефаль и теперь вертевшая между пальцев оставшийся хребет с печально повисшей на нём рыбьей головой.
Я вгляделся в тёмный склон и в долину внизу, пытаясь высмотреть…
– Её там нет, – прервала меня мать, – Ты её придумал, и живёт она лишь у тебя в голове.
Я хотел было огрызнуться, но правота её слов, резанувшая меня изнутри, просто не оставила мне выбора. Где-то внутри я знал, что есть другой ответ. Костёр чуть вдали от остальных, на небольшом скальном взгорье, прямо над морем, на его отроге росло странно скрученное дерево, а со стороны скальной стенки расползались плети виноградной лозы. От этого костра не звали. Я догадывался кого там встречу.
– Спасибо – сказал я вставая, вернее, я попытался встать, лишь дёрнувшись. Внезапно я осознал, что я один, в руках не было листа жести, зато на запястьях обнаружились кандалы с короткими цепями, ведущими к камню, который обрёл неприятно закруглённые рукотворные формы. Южная тьма окончательно упала на землю, со стороны долины не слышались голоса, а тени сосен вокруг меня образовали подозрительно ровный круг. Я дёргался ещё и ещё, но с каждым рывком цепи, которые теперь были и на ногах, лишь плотнее приковывали меня к каменной ладони жертвенника, покуда не растянули меня на нём без возможности пошевелиться. Где-то на периферии моего зрения было пятно света, и оно неспешно приближалось, мне совсем не хотелось, чтобы это пламя приходило ко мне, я постарался не дышать и разглядывать небеса, покрытые абсолютно неизвестными мне созвездиями из колючих зеленоватых звёзд. Мужская фигура с факелом в руке приблизилась, обошла камень, держа факел так, чтобы за пламенем я не мог различить его лица. Отвернувшись от алтаря, он подошёл к ближайшей сосне и поднёс факел к её кроне – дерево незамедлительно вспыхнуло. Через миг пламя перепрыгнуло на соседнее, ещё миг – и вот уже следующее заполыхало. Я оказался в кольце горящих деревьев. Мужчина повернулся, в свете огня я увидел то лицо, которое день через день вижу в зеркале, когда брею его от клочковатой щетины.