Ведун
Шрифт:
— Когда как, — ответил Бурый, вспомнив, что даже ему от Дедки правды добиться непросто: — Получается: жрецы, они вроде псарей в княжьей псарне?
— Поважней, — сказал Дедко. — Но сходство есть. Однако о богах сегодня не будем. Все одно не поймешь. С навьями проще. Умолкни и внимай, говорун.
— Все они навьи повадкой схожи, — начал Дедко, устраиваясь поудобнее. — Кто в поле живет, кто в речках, а кто по лесам кроется. И ликом схожи, и повадкой, хотя полевые, полуденницы да луговицы, мне боле иных любы. Сисясты, жопасты, игривы: что с бабами, что с мужами, но мужи им желанней. Они ж как то поле, где
— И что, родят кого? — не удержавшись, спросил Бурый.
— Родят? Да как же! Они ж навьи! — Дедко поглядел на отрока как на дурня. — В семени сила, — сказал он. — Навьи без силы чахнут. А заполучат — рады-радешеньки. Но эти, полевые, не губят. Вот лесные или речные — те русалки. Уцепятся и тянут, пока неосторожного не иссушат. Но и русалки все же лучше, чем кикиморы.
— Чем лучше?
— Так красивые. Тем и манят. Ну да что болтать попусту. Солнце на самую вершину неба взобралась. Луговицы да полуденницы такое любят. Самое их время. Чую: непременно парочку ныне отыщем.
Поднялся и пошел. Да так, что не знал бы Бурый, где искать Дедкину спину, не разглядел бы.
Сам он тоже старался: ступал мягко, думать не думал, дышал миром вокруг, впустил его в себя, укрылся в нем. Может не так ловко, как Дедко. Ну как умел.
Дедко остановился. Знаком велел: присядь. И сам уселся, скрестив ноги, проговорил негромко:
— Пришли.
— Куда? — шепотом спросил Бурый.
— Туда глянь.
Бурый глянул. И не сразу, но сумел разглядеть в колышущейся траве и дрожащем воздухе два почти прозрачных силуэта.
И стоило ему их увидеть, как они налились плотью, превратившись в двух зелеватокожих статных дев с волосами цвета молодой травы.
Луговицы.
Они танцевали. Кружились, изгибаясь, то приникая друг к другу, то отстраняясь. Падали в траву, вскакивали-взлетали легко, как скачущие олешки…
Бурый засмотрелся и пока Дедко не пихнул, так и глазел, завороженный.
— Что, хороши? — спросил ведун.
— Дивно хороши! — и, озаботившись: — Не услышат нас.
— Они сейчас как глухари на току. Пока солнце на макушке мира, пляшут самозабвенно. А чего им бояться? Увидит кто — значит попался. Вон даже ты засмотрелся, дурачина.
— Попался? — Бурый сообразил, что в этом слове ничего хорошего для подсмотревшего пляску луговиц нет. — А что потом?
— Подманят и залюбят. Может досуха, а может и нет. Как повезет.
— И что, никакого от них спасу? — спросил Бурый, глядя на кувыркающихся в траве полудениц и размышляя: не попросить ли у Дедки разрешения — туда, к ним. И страшновато и хотелось ну очень.
— Отчего ж нет спасу? — Дедко поскреб бороду, выдернул волосок… И выбросил. Седой оказался, негодный. — А мы с тобой зачем? Волохи тоже. Луговые, они все — волоховы, даже те, кто симаргловы. Да многие могут пособить, кто силу имеет.
— То есть мне их волшба не опасна? — немедленно уточнил Бурый.
Опять удостоился взгляда: ты не дурак, нет?
— Ты берегиню мужеска Мертвого Дома отымел. Эти тебе — что белки соболю. — И внезапно: — А поймай мне одну!
— Как поймать? — озадачился Бурый.
— Как, как… Каком! — рассердился Дедко. — Руками!
Бурый поглядел на полудениц. Те перестали играть. Присели на корточки. Груди на коленках лежат, волосы распущенные лона
прикрыли, с травой смешались. Бурый заметил: трава, на которой навьи играли, ничуть не примята.Дедко выдернул из бороды еще один волосок, русый, пошептал на него, облизнул, подтянул голову Бурого, ухватив за ухо, и спрятал обслюнявленный волос у него в шевелюре.
— Теперь не учуют тебя, — сообщил он. — Давай, лови и тащи сюда.
— А ты мне что? — нахально поинтересовался Бурый.
— А я тебя за то научу как силу от ведающих и кромешных прятать.
— Так все равно научишь, — проворчал Бурый.
Но пал на живот и пополз к навьям. Самому хотелось их потискать. А может и еще чего.
Трава лезла в лицо. По щеке, щекоча, пробежал муравей. На влажный лоб уселся слепень. Бурый его придавил тихонько.
Остановился, когда подполз шагов на семь. Луговицы его не замечали. Чирикали по-своему. Как птички. Разглядеть их не получалось. Ту, что подальше, закрывала ближняя. А ее саму — распущенные волной зеленые волосы.
Бурый метнулся зверем, не вставая. Схватил.
Он ждал: испугается, станет вырываться, но нет. Луговая навья не испугалась. Напротив, прильнула, обнимая, будто обволакивая. Глаза желтые, солнечные, сама мягкая, манкая. А личико… Личико будто потекло, задрожало, словно отражение в воде… И неожиданный рывок — едва не выпросталась. Не ждал Бурый рывка. Не ждал, но не отпустил. Сдавил, навалился, пригнув, приник к округлившемуся рту, вдохнул жадно… И навья обмякла, даже как-то уменьшилась, будто усохла.
— Пощади…
Если бы не этот жалобный стон-всхлип, Бурый не удержался бы.
— Отпусти, не забирай…
Глаза круглые, как у совы.
— Не заберу.
Глянул: что вторая? Но той уже не было.
Правду сказал Бурый. Не себе навью полевал, Дедке.
Подхватил на руки (легонькая), понес.
— Вот, — сказал, ставя на ножки. — Сгодится тебе такая?
Навья увидела ведуна, дернулась сильней прежнего (но Бурый держал крепко), вскрикнула тоненько, запричитала:
— Нет, нет, нет… не отдавай… не губи… сам… сам… не отдавай… ты… твоя… не губи!
— Сгодится! — Дедко сцапал луговицу, выдрал из рук Бурого, буркнул: — Тебе не надо. Не время. Иди себе.
Вечером, когда заночевали уже в своем лесу, Дедко спросил:
— Жалеешь ее?
— Да, — не стал врать Бурый.
— Зря. Она б тебя не пожалела. То ж нелюдь.
— А мы кто? — спросил Бурый.
Дедко не ответил.
Бурый пошевелил палкой подернувшиеся серым угли. Теперь он знал ответ. Да что в том проку?
Глава 12
К боярской вотчине, невеликому, но крепкому городку на берегу Десны, подъехали к полудню. Дорога шла поверху, мимо щетинящихся стерней полей. Ниже, на заливном лугу, паслись мелкие грязные овцы. Пастушок помахал палкой вознице, тот в ответ поднял руку, пояснил:
— Племяш мой.
— Вперед гляди! — прикрикнул на него младший из дружинников, сидящий на краю телеги со стороны реки. — Мерин твой с утра кадь овса выжрал, а тащится как дохлый.
Кони самих воев топали налегке. Опаски не было и дружинники предпочли валяться на сене, а не трястись в седлах.