Ведун

От питья Малец опять «поплыл», зато ноги перестали болеть. Хозяйка между тем встала над ним на четвереньки и тихонько заскулила. Мальцу казалось: она раскачивается вместе с полом и комнатой, и только черные затененные глазницы — неподвижны.

Хозяйка на четвереньках же начала пятиться. Отвисшие груди проволоклись по животу и ногам Мальца. Поскуливая и повизгивая, ведьма принялась вылизывать ему пах. Сердце отрока ударило, дважды подпрыгнуло и остановилось. Он перестал понимать: жив или умер. Чувствовал только жаркий мокрый язык да то, как распирает изнутри.

Сердце не билось, но грудь и плечи будто раздались. Малец хотел спросить: что с ним? Но в горле заклокотало рычание. Невиданная мощь толкнула вверх. Малец вскочил… и тут же повалился на карачки. Стоять на ногах стало трудно. Тут Малец глянул на свои руки и ужаснулся. Толстые, как корни старого дерева. Жесткий бурый волос, густой, как мех, ладони — с медвежью лапу. Четырехпалые, с желтыми кривыми когтями. Но все же ладони, а не звериные лапы.

Впереди маячило-белело бабье тело. Оно как-то уменьшилось, умалилось…

Ноги толкнулись сами и бросили вперед. Когти рванули шкуру на полу. Хозяйка обернулась, глянула снизу, из-под руки, и прижалась к полу. Лицо испуганное.

В горле опять родилось рычание, хозяйка поспешно задрала зад, и чужое мохнатое могучее тело рванулось вперед, упало на нее сверху. Окостеневший уд воткнулся с маху, как рогатина. Хозяйка заверещала. И завыла, когда бушующее внутри мохнатого тела пламя скрутилось до копейного жала и выплеснулось красным огнем в самое нутро.

И враз сгинул могучий зверь. Мощь покинула Мальца, он соскользнул с бабьей спины и вытянулся на замаранной шкуре.

Хозяйка тоже легла рядом, повернула к себе его голову, поцеловала мокрыми, солеными от крови губами.

— Бурый, — прошептала она. — Ты — Бурый!

Малец враз ощутил: так и есть. Могутное имя. Страшное. Его.

— Быть те Бурым отныне! — Хозяйка прижималась к нему, ластилась. — Не забудь меня, грозный. Не забудь, кто тебя нарек!

— Нет, — хрипло сказал Малец. Нет, не Малец. Бурый. — Не забуду, тебя, навия. Коли не забоишься.

Кромешница вскрикнула радостно, захохотала, набросилась, затормошила, разожгла и соединилась с ним уже в человечьем облике. Вышло совсем не так, как прежде. Но хорошо.

Однако ж навия баловала его, кормила, поила, плясала для него, уже не хромая, и нога без лубков.

Бурый, подивился, куда делась ее колченогость:

— Где ж хромота твоя?

— Нету, избавитель! — Кромешница захихикала, завертелась, а потом зажгла еще целых три свечи. Чтобы увидел Бурый, как помолодела она, и порадовался.

И он порадовался, не зная еще, что взяла навия его юность. Себе взяла. Вытянулась ею вся из-за Кромки, явилась в людской явий мир.

Но после, узнавши, не обиделся. Потому что к тому времени брал то же у других. Научился.

Утром ведьма вывела его к Дедке.

Меньшим показался ему и ведун. Много меньшим, чем ране.

А Дедко ухмыльнулся широко.

— Ну? — спросил.

— Бурый! — сказала ведьма. — Бурый он! Чуешь, старый?

— Ох, чую! — Дедко прикрыл ладонью глаза и попятился.

Но то был притворный страх. Не скоро еще сравняется с ним ученик. А когда сравняется, Дедки уж в сем мире не будет. Так установлено.

Ели в огроменном зале, где Бурый давеча печь топил. Он сидел за длинным столом, в центре. Справа — Дедко, слева — хозяйка. Да та не столько ела, сколько прислуживала. Подкладывала Бурому, подливала, вилась вкруг него ужицей.

— Пей, любезный, ешь, любезный…

И он наворачивал. Добрая еда, а питье — и того лучше.

— И как ты, мать, зелье духмянишь? — спрашивал по третьему разу Дедко. — Чисто июльска роса!

— А то! — Хозяйка расплывалась улыбкой.– Мне лешак тутошний сам корешочки-травки тягает, а уж варить-дарить за сто лет научилась. Хошь, такое зелье сделаю, старый, что юнаком обернешься? Али такое, что козлом толсторогим заделаешься, ась?

Дедко захихикал.

— Не, — сказал, — молодым мне навроде ни к чему. А уж козлом, так тут твое зелье против меня слабо!

— Спробуем? — сощурилась ведьма. — Я теперича молоденькая, надоть третьего кобеля завесть!

Дедко отставил чарку, запустил персты в нечесану бороду, тоже сощурился… и сложив из изуродованной руки кукиш, наставил на хозяйку.

— Нутко, мать, зачинай плясать! Подолом крутить, меня веселить! — пропел он высоким голосом. И застучал правой рукой по черным доскам, так же припевая:

Ой-хо! Ой-хохо! Скачет милка высоко! Высоко-высоко! Милка черноока! Личко красное! Губки ласковые!

И к изумлению Бурого, навия тотчас принялась кружить да подпрыгивать на месте пьяным тетеревом. А лицо у нее стало злое-презлое. Дедко же поколачивал по столу шибко и весело да подпевал:

Ой-хо! Ой-хохо! Скачет милка высоко, Легки ножки пляшут, Нету милки краше!

Наконец хозяйка изловчилась совладать с руками-ногами да сотворить противные чары. Пыхтя и отдуваясь, она плюхнулась в деревянное креслице и злобно плюнула в сторону обидчика. Не достала.

— А ты мне подначки не кидай! — ухмыльнулся ведун. — Я те не мужик черный.

— Сподтишка меня достал! — обидчиво прохрипела навия. — Другой раз ужо поплачешь!

— И другой раз, и третий! — Дедко захихикал. — Ладноть, чё нам с тобой пихаться, праздник губить? Пошутил я. Посчитаемся, не серчай!

— Ыть тебя, старый! — Хозяйка махнула рукой. — Посчитаемся! Уймись! За него от, — кивок на Бурого, — все долги с тебя вон на сто лет вперед!

Встала, обняла голову отрока, проворковала на ушко:

— Пусть энтого Дедку лиховина пожрет, брось его! Останься со мной! Нежить тя, холить да ласкать буду, как никто!

— Чё, шепчет с ней жить? — поинтересовался Дедко. — Ты ее слушай-слушай, так бестолком и помрешь. Да я ить тебя и не оставлю! — Встал, поклонился: — Благодарю, Хозяйка, за угощенье да наученье. Время — в дорогу, к своему порогу.

Малец, ставший отныне Бурым, сообразил: не навию он благодарит, а истинную свою Хозяйку.

— Пойдем, малый! — бросил Дедко и вышел в сени.