Век перевода (2006)

Stella mystica

Проснись, мой друг, и выслушай мой сон. Стояли мы перед необозримой Отвесною грядою древних гор, Зияющим ущельем рассеченной, И шла во тьму расселины тропа. Ночь быстро пала — лишь вершины тлели, Как уголья; и открывалась пропасть Поодаль от тропы, полна утесов. Так смерклось. И страх нам холодом в лицо повеял. Но надо лбом моим взошла, как будто Со мной в едином образе слита, Сияющая белоснежным светом Звезда — и мы ободрились. Я знал, Что предстоит нам, и сказал, тебя Взяв за руку: «Ты знаешь, что грядет — Прошу тебя: покуда не прошли мы Весь этот путь, нам данный в испытанье, Не прикасайся к ясному светилу, Что надо мной горит! Я родиною бесконечно милой Обоим нам, невиданной, но внятной Тебе и мне от ночи первой встречи, Тоской, нам общей, ныне заклинаю Тебя — не предавай ее! За этой Вершиною, где тает свет, как снег, Уснула родина… Представь, сестра: Всё сбудется обетованным утром, Когда в пасхальной дымке предрассветной Проступят очертания долины, Ради которой были в радость муки И где нас с ликованьем встретят братья — Все чистые душою пилигримы. Из строгих уст польется песнь привета, Преображая нас. И мы, ослепнув Для пестроты обманной, вмиг прозреем Для истинного древнего сиянья. И, где тоска нам пела, мы услышим Глас в вечности раскрывшегося мира! И в нас зайдет чудесная звезда, Нас истинным соединяя браком, Расплавясь в нас и нас переплавляя Для творчества и вечного блаженства…» — И мы продолжили наш путь. Вокруг Лежал густой и неподвижный сумрак, Но благосклонный свет лила звезда, Благоухая. Тьма в нем растворялась. Подвижные вокруг рождались блики, И колыхались горных мотыльков, На свет из темных трещин налетевших, Рои в благоуханном ореоле, Как пламя, отражаясь в мокрых скалах. Я не боялся. Шел наш путь всё круче; Из темноты вдруг выросло скопленье Разбухших серебристо-бурых губок, И, под ногами лопаясь с шипеньем, Они взвивались желтыми клубами Отравных спор — в ночной прозрачный воздух, И я остановился, различая Жизнь призрачную в смутной этой дымке: Из сумерек на свет моей звезды Тянулась череда фигур согбенных, У каждой зеркало в руках: все старцы, В глубокое погружены раздумье. И всё же стоило из них любому Меня увидеть — как менялся он Пугающе: такая боль сквозила В глазах застывших… И, о ужас! — тут же Заметил я, что я и сам меняюсь, Что старюсь я — и понял, содрогнувшись, Что собственный мой дух из стольких глаз, Остекленевших от страданья, смотрит На самого себя и цепенеет От взгляда этого. И проклял я Свет нестерпимый ясного светила — Как вдруг волною дымного огня Меня накрыло; заметался я — И пробудился, и в постели сел Со стоном. В блеклом свете ночника Ты бледною казалась; и, коснувшись Волос твоих — от сна, как от росы, Разметанных, — я сам себе сказал, Спокойно, как недужному ребенку: «Кровь глупая, зачем зовешь ее, Зачем о ней ты и во сне тоскуешь? Усни скорее, кровь моя, усни…» И снова погрузился я в дремоту. И снова мы вдоль пропасти брели, И вновь звезда плыла над головой. Еще чуть слышно веяло отравой, Как черные два дерева возникли Из темноты — одно из них, казалось, Росло со дна теснины, а другое Цеплялось за скалу, — а кроны их, От бурь пожухшие, соединяла Змея — как ужасающая арка. Был бирюзов, как мох на зимних ветках, Живот ее, а бурая спина Пестрела белым крапом. Вот в тревожном Движенье непрестанном голова Из ярко-желтых листьев показалась Навстречу нам — изящная головка: Два киноварных голубиных ока И золотая на челе корона. И я застыл от ужаса: из узкой Змеиной глотки гневное шипенье Неслось — к светилу нашему всё ближе… Хотел тебя я успокоить словом Любви, но голос дрогнул… Не успели Склониться мы — печатью лег на лоб Укус священный, — и перешагнули Мы через арку, выпрямившись гордо… Неуязвимы… Благодарный взгляд Я обратил к незаходящей нашей Звезде — и се: над ней в сиянии плыла Та царская корона, что недавно Венчала голову змеи. В восторге Я указал наверх — но, не заметив, Что обернулся я, равно чужда И страху и блаженству, неотрывно Ты на звезду венчанную смотрела… Меж тем редел над нами горный сумрак, Рассвет голубоватыми волнами Разлился — но свирепствовал мороз. По-прежнему брели мы вдоль высокой Стены утесов, доверху одетой Теперь в зеленовато-серебристый, Прозрачный лед — такой зеркально-гладкий, Что на излучине тропинки мы Себя увидели — себе навстречу Мы шли, как духи, в высоте, — и тут Свершилось: цепенея, я увидел В зеленом зеркале, как за спиной Рука мерцающая поднялась И потянулась к моему затылку… Я обернулся — ты в руках сжимала Корону и звезду, и на меня Глядела с торжествующей усмешкой… В тот самый миг Увидел я сквозь трещину в сплошной Громаде глетчеров: на светлом небе Гряда воспламенилась облаков, Истаяла багряным дымом, и — Дрожащей каплей блеска вышло солнце. И я еще успел увидеть: тусклым Серебряным горящую огнем Дубраву — родины моей дубраву, — От зрелища перехватило горло, — И я очнулся — я в твоих объятьях — Друг мой, — впусти же свет!

Звезда над просекой

Ствол лесорубы валят за стволом. Так осенью заметней гнезда птичьи — Нам негде спрятаться: своим трудом Мы дали лесу новое обличье… Но вот затих зловещий тонкий звон — Священный глас усердия и тягот, Конец работе — день наш завершен, И мы считаем кольца, те, что за год Наращивает ствол — пьяны смолой; А серебро сосновой терпкой кроны Разметанное — хрупко под ногой; И словом, с неба тайно обращенным Вечерняя звезда взывает к нам — Невидимая прежде за ветвями… Вернемся же к покинутым домам, Как говорит прозрачный свет над нами.

ДЖОРДАН КАТАР {79}

ДЖАУФРЕ РЮДЕЛЬ {80} (1125–1148)

Далекая любовь

Дни мая душу веселят; Дрозды поют издалека; Покинув благодатный сад, Я помню ту, что далека. Не разорвать тоски тенет; И птичий хор, и вишен цвет Постыли, словно снег — зимой. Я, верно, Господом заклят Любовью к той, что далека. Несчастья множатся стократ В тоске о той, что далека. Паломником объеду свет, Чтоб взорами ее согрет Был серый плащ и посох мой. Просить приюта я бы рад У той, что ныне далека. Позволит — не покину град Возлюбленной, что далека. Близ той, кому принес обет, В словах возвышенных бесед Я мир обрел бы и покой. Скорбя и сетуя, назад Вернусь от той, что далека… Увижусь с нею иль навряд? Страна любимой — далека; Троп много — да неясен след; Грядущее хранит секрет; Всё — в воле Господа благой. Мне не узнать любви услад, Когда не с той, что далека. Прекраснее не видел взгляд — Ни рядом, ни издалека. Во имя той, что жизнь и свет, Смирюсь на сколь угодно лет И с сарацинскою тюрьмой. Господь мой, всемогущ и свят, Создавший ту, что далека, — Дай сил, не убоясь преград, Увидеть ту, что далека. В ней встретив ласковый привет, Дворцом царей сочтет поэт Смиренный сад и кров простой. Я стражду, я огнем объят В мечтах о той, что далека. Манящий свет иных наград Померк пред той, что далека. Но страсти утоленья нет: Любя, не знать любви в ответ — Таков злосчастный жребий мой. Мне в страсти утоленья нет; Любя, не знать любви в ответ — Будь проклят приговор такой!

ЭДМОН РОСТАН {81} (1868–1918)

Смутное воспоминание, или скобки

Смеркалось. Гордый дуб покачивал ветвями (Дуб или, может быть, одна из старых лип). Я, с кресла встав, в траву уселся рядом с вами Под растревоженной качалки легкий скрип. Вы, белокуры, как блондинки из журнала, Качались взад-вперед, что лодка средь зыбей. Синица средь листвы беспечно щебетала (Синица — а не то обычный воробей). Вдали играл оркестр напевное анданте (А может быть, и не анданте, а шансон) И ветка — как смычок в руках у музыканта, Во тьме незримых струн едва касалась в тон. Искрились звезды, мир красой обезоружа, Червонный блик играл на зеркале пруда (Пруда, что, верно, был не более чем лужа), И синевой теней окрасилась вода. Во мне мечта крыла несмело расправляла (И кто б дерзнул назвать желанием — мечту?). Взлетали кружева — подобно опахалу; Я их украдкою касался на лету. На шляпке трепетал шелк щегольского банта; Ажурный воротник подрагивал слегка, Отделан блондами — конечно, из Брабанта (Ну, не гипюром же с фабричного станка!). Откуда ни возьмись — как клякса на тетради! — Вам прямо на подол жук приземлился вдруг, И в страхе (или страх возник предлога ради?) Вы бросились ко мне. О, добрый старый жук! Звучали в полутьме лукавые авансы; В глубинах томных глаз, желанием объят, Я душу прозревал и все ее нюансы (Ту душу, что была не более чем взгляд).

АЛЕКСАНДР МАКЛАХНАН {82} (1818–1896)

Долги

Ты хочешь настрадаться всласть, В глазах друзей навеки пасть, Изведать всякую напасть И на торги И верность выставить, и страсть? Войди в долги. Ты к унижению влеком? Порвешь со всеми, с кем знаком? Рад убедиться, что крутом Одни враги? Готов презреть семью и дом? Войди в долги. Тебе порядочность смешна? Твоим обетам — грош цена? Ты чаешь обойти сполна Мытарств крути? Не знать ни отдыха, ни сна? Войди в долги. Ты жаждешь угодить под кнут? Изведать ближних строгий суд? Ждешь, что тебя подлец и плут, Чье кредо: «Лги!», К рукам однажды приберут? Войди в долги. Ты честь как должно не блюдешь? Тебе милее фальшь и ложь? Направить к бездне невтерпеж Свои шаги? Ты свой покой не ставишь в грош? Войди в долги. Ты низок, гнусен и бесстыж? Ты именем не дорожишь? Способен пресмыкаться лишь? В глазах слуги И то уронишь свой престиж? Войди в долги. Но если честь — твой духовник, Ты сторонишься прощелыг, А нормы, к коим ты привык, Весьма строги, — Не дай завесть себя в тупик. Долгов — беги!

УИЛЬЯМ УИЛФРЕД КЭМПБЕЛЛ {83} (1858? — 1918)

Помпеянка

Под щеку руку подложив, она Забылась сном: в плену у сладких грез, Душа — разнежена и смятена, На трепетных устах — немой вопрос. Она не видела, как дрогнул свод И как до срока наступила ночь, Земля влила ей в губы сладкий мед, Любовь, лишь поманив, порхнула прочь. Мгновение — и хлынул страшный шквал, Метались толпы, рокот рос вдали, Померкли небеса: так мир узнал, Что гордый город стерт с лица земли. Жизнь канула во мрак; слепая мгла Всех поглотила — сколько ни зови. Она ж — как ее имя, где жила? — Поныне дремлет, грезя о любви. Ад сгинул, скорбный мир обрел покой; Град канул в Лету; тек за веком век; Вершил судьбу империй род людской. И вот пришел к руинам человек, И обнажились оттиски веков, Явив нескромным взглядам красоту Скульптурных форм; пал тления покров С любви, согревшей каждую черту. Забывшись сном, ничком лежит она, Туника облегает стройный стан; Над той, что страстью одушевлена, Не властны ни века, ни ураган. Читает сердце летописи дней В прообразе, что смертью пощажен; Бесплодный мир забвенья и теней Она дарит красой былых времен. И если грянет пробужденья день, Как чает смертный, что надеждой жив, Расступится унылой смерти сень Для той, что дремлет, губы приоткрыв; Она пробудится, чуть кликнет Бог, — Так будит зорьку пение дрозда, — Вся вспыхнет — и зардеется восток Под жарким поцелуем сквозь года.

ХАРТ КРЕЙН {84} (1899–1932)

Фантазия на темы оперы «КАРМЕН»

Витых извивов выплетая вязь, Сквозь сладковатый сигаретный чад, Виолончель ведет, одушевясь, Анданте упований и утрат. Павлины бутафорский пламень пьют, Дам пробирает дрожь: абсента стынь Струит Цирцеи колдовской сосуд. Темнеет карий взгляд, густеет синь. Трепещет звук, крещендо рвется ввысь, И снова — спад. Сердца огнем зажглись. Шпалера разошлась, зашелестев: Всё шире прорезь — всё звучней напев. Взлет — и крушение — тревожный хор — Языческих фантазий непокой. Стучит в висках, в сердцах — хмельной задор, В ночь смертный взор впивается с тоской. Кармен! Кудрей иссиня-черный жгут! Кармен! Надежда — манит, очи — жгут. Кармен кружит, куражится мотив; «Кармен!» — вином навеянный порыв. Качнув крылами, гаснущий финал Уводит Кармен: занавес опал, Обвисла выцветшая бахрома, Ушли кутилы… лампы меркнут… тьма. Рассвет: в тумане слышен скрип колес; Вихляясь, катит прочь цыганский воз; Но образ Кармен грезится иным Доныне — смутен и непостижим.

АРАНДИЛЬ {85} (XX–XXI вв.)

Дороги в Валинор {86}

Кто из вас взыскует возврата В светлый край за моря и горы, Знайте — в мире есть три дороги, Три пути ведут от Эндорэ ^{87} . Первый путь — над сонной пучиной, На закат — над морем угрюмым, — Мост блаженный от края к краю, Путь, открытый душам и думам. А на море — ходят буруны В переливчатом покрывале. Этот путь — и древний, и юный, Он зовется Олорэ Маллэ ^{88} . Путь второй — для благостных Валар ^{89} , Меж утраченных врат сквозь годы, Славь же ясную Илуквингу ^{90} , Славь Хельянвэ ^{91} , радугу свода. Третий путь — уводит бесследно В царство сумрачной круговерти; Он — кратчайший, и он — последний, То — Квалванда ^{92} , Дорога Смерти. В Вышнем небе — падают звезды, В Среднем небе — птичьи хоромы, Время сна заткало покровом Вечный путь, открытый любому.

ИРИНА КОВАЛЕВА {93}

ОДИССЕАС ЭЛИТИС {94} (1911–1996)

Villa Natacha

I

Я хотел бы сказать кое-что — ясное и непостижимое Точно птичьи трели в военное время. Здесь, в уголке, где я примостился Выкурить свою первую сигарету на свободе Неуклюжий среди этого счастья, трепещущий Вдруг я сломаю цветок, вспугну птицу И Богу станет неловко из-за меня И, однако же, всё мне послушно И стройный тростник и согбенная колокольня И сада целокупная твердь Отраженная в моем уме Одно за другим имена звучащие Странно на чужом языке: Phlox, Aster, Cytise Eglantine, Pervanche, Colchique Alise, Fresia, Pivoine, Myoporone Muguet, Bleuet Saxifrage Iris, Clochette, Myosotis Primevere, Aubepine, Tubereuse Paquerette, Ancolie [10] , и все фигуры Ясно выписанные среди плодов: круг, прямоугольник Треугольник и ромб Как их видят птицы, — пусть мир будет простым Рисунок Пикассо: Женщина, малыш и кентавр. Я говорю: и это придет. И иное прейдет. Миру нужно не многое. Что-то одно, Малейшее. Как поворот руля за миг до столкновения Но Точно В Противоположную сторону. Довольно мы поклонялись опасности: теперь ее черед воздать нам за это. Я мечтаю о революции в области зла и войн, — вроде той, что в области светотени и цвета совершил Матисс.

10

Флокс, Астра, Ракитник

Шиповник, Барвинок, Безвременник

Рябина, Фрезия, Пион, Волчий корень

Ландыш, Василек

Камнеломка

Ирис, Колокольчик, Незабудка

Первоцвет, Боярышник, Тубероза

Маргаритка, Водосбор (фр.).

II

Впрочем там где двое друзей Беседуют или хранят молчание — тогда тем паче — Третьему ничему нет места. И, похоже, точно друзья, — И моря друг другу весть подают издалека Легкого ветра довольно, чуть-чуть разотри Между пальцами кожицу темной лозы, и вот: Волна? Это она? Это ли обращается к тебе на «ты» и говорит «Не забывай меня» «Не забывай меня»? Это Анактория? Или, может быть, нет? Может, это просто вода, журчащая День и ночь у часовни Святой Параскевы? Не забывай что? Кто? Ничего мы не знаем. Как накануне вечером, когда что-то у тебя разбилось Старая дружба фарфоровое воспоминание Снова как неправедно умел ты судить Ты видишь теперь когда рассвело И горько во рту у тебя прежде глотка кофе Бесцельно размахивая руками, — кто знает, — быть может, В какой-то другой жизни ты вызываешь эхо и по этой причине (Или, может быть, и от мысли Некогда столь могучей, что она выдается вперед) Напротив тебя, вдруг, сверху донизу зеркало дает трещину. Я говорю: в одно мгновенье, единственное, какого Сам не знаешь хватает ли Письмена дают трещину И кто дает, берет. Потому что если нет тогда И смерть должна умереть и гибель Должна погибнуть, и крошечная Роза которую некогда Ты держал на ладони, галька и та Где-то, тысячелетья назад, должна сложиться в новый узор. Мудростью и мужеством. Пикассо и Лоуренс. Ступим поверх Психологии, Политики, Социологии, — загорелые и в белоснежных рубашках.

III

Человече, против воли своей Ты зол — шаг один, и судьба твоя будет иной. Если б с одним, хоть с одним цветком подле тебя ты умел Обойтись Правильно, всё бы было твоим. Ибо по немногому, бывает — И по единственному — так любовь — Мы узнаем остальное. Только толпа, вот она: Стоит на краю вещей Всего хочет и всё берет и ничего у ней не остается. И однако наступил полдень Ясный как в Митиленах или на картине Феофила Вплоть до Эз, до мыса Эстель Заливы где ветер смиряет объятья Прозрачность такая Что и до гор дотронуться можно и человека по-прежнему видно Прошедшего сутки назад Безучастно теперь уж он верно дошел. Я говорю, да, верно уже дошли Война до предела и Тиран до своего паденья И страх любви перед обнаженной женщиной. Они дошли, они дошли, и только мы не видим Только бредем на ощупь и то и дело налетаем на призраки. Ангел ты кто где-то рядом паришь Многострадальный и невидимый, дай мне руку Позолоченные у людей ловушки И мне нужно обойти их стороною. Потому что и Незримый, я чувствую, здесь Единственный, кого называю Владыкой, когда Мирный дом Бросив якорь среди заката Светится неведомым светом И там где мы направлялись в другую сторону Некая мысль внезапно берет нас штурмом.