Век перевода (2006)

КОСТАС МОНТИС {95} (1914–2004)

Из «МГНОВЕНИЙ»

* * *

Кто-то стоит за моей дверью. Вот, поворачивается ручка.

* * *

Я был сейчас, есмь тогда. Поймите, наконец.

* * *

На чахоточных щеках полудня.

* * *

Это была просто тень точки.

* * *

Кривое крыло ветра.

* * *

Любовь не стоит в очереди, толкается.

* * *

Это была рассеянная весна Бросала свои вещи где ни попадя.

* * *

Нет, я не виновен в Истории.

* * *

Сердце — говоришь ему одно, оно понимает другое.

* * *

Странно. Мы говорим по-гречески.

* * *

А если бы, к примеру, Ты послал, Господи, Христа-негра…

* * *

Итак, наш случай настолько исключителен?

* * *

Кроме давнопрошедшего, нам нужно еще одно время, а его нет.

* * *

Положите на всякий случай ручку и клочок бумаги мне в гроб.

* * *

Еще немного радости и загрущу.

Сердцу

Не стучи. Знаю.

Филологу — исследователю поэзии I

Ты действительно обнаружил в стихотворении двадцать «л»? Я обеспокоен. Ты действительно обнаружил двадцать «д»? Я серьезно обеспокоен.

Филологу — исследователю поэзии II

А правда, как ты объясняешь резкое сокращение числа губных согласных в тринадцатом стихе?

МИХАЛИС ПИЭРИС {96} (р. 1952)

Утренний кофе на улице Лидрас [11]

Мне сорок семь лет и я счастлив. Потому что сижу вот тут за лучшим столиком в углу, этим днем который ни вчера ни завтра Я здесь, в этом дне, который есть сегодня, не был вчера, не будет завтра, и я на тротуаре городском, в моей столице (пусть и разделенной) сижу и вижу дождь струится по стеклу толпа течет официантка красива (и знает это) и не жалеет улыбок. И я на самом деле очень очень (пусть ненадолго) счастлив.

11

Улица Лидрас — центральная пешеходная улица в старой части Никосии, т. е. что-то среднее между Арбатом и Тверской; со времени турецкой оккупации посреди улицы Лидрас проходит «зеленая линия» между греческой и турецкой частями города. — Примеч. перев.

ДИМИТРИС ЯЛАМАС {97} (р. I960)

Ars belli gerendi 1947

древо живое из баснословных времен холодно (в коридорах) скрести ногтем (по радио) дождь апельсинами (Аргос) и слякоть слякоть кровь на рельсах мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем до скончания мира войну воевать до скончания мира войну воевать до конца молитвы

Баллада

Зефиреево дитя ночью кружило по-над домами билось в окошко светлицы нацеливалось бельмастым оком на вепрей — свинки, свинкихныкало засыпая Зефиреево дитя днем спало в глубокой могиле с другими детьми замешивало причитанья на меду и полыни — бросало их после в колодцы и по кругам на воде отсчитывало время

АЛЕКСЕЙ КОКОТОВ {98}

ШАРЛЬ ЛЕКОНТ ДЕ ЛИЛЬ {99} (1818–1894)

Ночь. Вечер ледяной…

Ночь. Ветер ледяной в промерзших кронах свищет, Ломает тростники и шелестит стерней. Спят тихо мертвецы под снежной простыней, Во мраке стая псов, невидимая, рыщет. И низкой линией, почти что у земли, По небу вороны беззвучно пролетают. Кость не поделят псы, поскуливают, лают — Знать, где-то вдалеке могилу разгребли. Насельники ночи! Не ваши ль то рыданья? Не с ваших ль стылых губ сорвался тяжкий стон? Что потревожило ваш беспробудный сон? Какое горькое вас жжет воспоминанье? Забвенья просите? Но, не кровоточа, Истлело сердце в пыль, изъедено червями. Блаженны мертвые? Сумейте ж в черной яме Припомнить жизнь свою, не плача, не крича. Хочу вернуться в прах, расстаться с мукой злою, — Так старый каторжник, освобожденья ждет. Пусть цепь железная страданий отпадет И то, что было мной, смешается с золою. О нет! Среди могил всё немо и темно. Лишь псы скулят в ночи, лишь стонет непогода. Вздыхает жалобно бесстрастная природа, И сердце плачется, в груди уязвлено. Что толку у небес вымаливать участья? Безумец, перестань! Умри как гордый волк, Что с брюхом вспоротым, ощерившись, замолк, Сжав лезвие ножа кровоточащей пастью. Еще удар-другой. И после — ничего. В могилу падают остатки жалкой плоти. Забвенье скроет всё, как вереск на болоте. На веки вечные молчание его.

Тысячелетие спустя

Упорно море тьмы рычало этой ночью. Внизу, среди теснин, обвалы грохотали. И над предгорьями разорванные клочья Зловещих черных туч, как призраки, летали. И ветер темноту набухшими кусками Взрезал, распарывал, о скалы бил с размаха И, пьяный, гнал ее огромными прыжками, Как банду буйволов, ревущую от страха. Как некий жуткий зверь, трясущийся в падучей, Вся ощетинившись и небо скрыв стеною, Огромная гора вставала грозной кручей, Гудела, пенилась и брызгала слюною. Я вслушивался в гул, как в сладостное пенье. Как глас божественный, гремела непогода. О молодость! О страсть! Заветные виденья! О хоры дивных труб, предвестники восхода! И в бездне адовой чудесно невредима, Сквозь вопли смертные, тоску и содроганья Моя душа, легка и неостановима, Взлетела в вышину, в небесное сиянье. И ночь угрюмая тогда проговорила: «Жизнь будет радостна! Откройте двери шире!» И буря, хрипло взвыв, за нею повторила: «Люби! И растворись в гостеприимном мире!» Тысячелетие прошло среди скитаний. О ужас! Там же я! Рассвета жду я снова. Но слышу эхо лишь отчаянных рыданий И яростных теней падения глухого.

Последнее видение

Повисла тишина недвижной пеленою, Холодный лик земли безжизнен и суров. В огромных застругах торосистый покров Все океаны сжал корою ледяною. Погребены в снегу былые города, Не скажет цепкий плющ, руину обвивая: Здесь некогда вовсю кипела жизнь живая! И память тех времен исчезла без следа. В открытом море бриз валов уж не погонит. Лесов шумящих нет. И зверь, и человек От кары тяжкой — жить — избавлены навек. Пустыня мертвая и звука не проронит. Как жалкий огонек, внесенный в древний склеп, Чуть теплится, дрожа и тьмы не освещая, Так Солнце бедное, Земли не замечая, Трепещет в пустоте. И взор его ослеп. Всё ненасытное чудовище пожрало. О звезды дальние, оно и вас пожрет, Вам трепетать теперь, ваш близится черед, Уже вблизи Земли осталось пищи мало. Неужто больше нет на свете ничего? Любви, в единый миг весь мир перелетавшей? Души измученной, но мыслить не уставшей? Элизия теней? Насельников его? Без эха сгинули в чернеющем провале Бесчисленных племен живые голоса, Туда же канули святые чудеса. В одной могиле их века замуровали. О светлый камертон античного стиха, Творец цветов и рос, возделыватель хлеба, О Солнце! Уходи с обугленного неба, Погасни, как костер ночного пастуха. Что медлишь ты? Земля — давно уж труп холодный. Иди за ней. Умри. Чего еще ты ждешь? От праха золотой свой пояс отряхнешь — Планеты полетят дорогою свободной. Там, друг за другом вслед вращаясь в пустоте, Неисчислимых солнц сверкают мириады. Но, обезумев, прочь стремятся звездопады К безмолвной пропасти, к священной темноте. Их ждет слепая Ночь, простое Постоянство, Бесформенная тьма, бесплодье, чернота, Где в неподвижности живет одна тщета Того, что знали мы как Время и Пространство.

Сон кондора

За Кордильерами, над черною ступенью Отвесной лестницы, воздвигнутой в верхах, Над цепью конусов, что прячут в облаках Кровавокрасных лав привычное кипенье, Огромный Кондор, вширь раскинувшись, парит, На всю Америку он смотрит с безразличьем, И солнца алый диск в зрачке стеклянном птичьем Угрюмым отсветом безжизненно горит. Предгорье тени уж в объятья заключили. Давно померкла степь. Нависшею стеной С востока темнота охватывает Чили, Великий Океан и светлый крут земной. Всё тяжелее мрак. В движеньи торопливом Ночь ширится, растет, окутывает тьмой Пустыню, скалы, снег, весь материк немой, Затапливая их бушующим приливом. Потоком воздуха над Андами влеком, Как некий дух, один, он ждет ее прихода. И Ночь приблизится. И с воем непогода Его настигнет вмиг и скроет целиком. Всё оперение на нем тогда восстанет. И клекот радостный разносится окрест. И шею лысую он к дальним звездам тянет, В бездонной пропасти увидев Южный Крест. И он прощается с ветрами низовыми, Взмывая вверх от них, он яростно хрипит. И в мертвой вышине, расправив крылья, спит Меж темною землей и звездами живыми.

Ехидна

Когда входили в мир Титаны и Герои, Полурептилией с чешуйчатым хвостом И полунимфою с сияющим лицом Ехидна родилась в пещере Каллирои. Отец ей Крисаор, — и ею в свой черед, Пятидесятиглав, пытаем вечным гладом, Рожден был Кербер-пес. За Леты черным хладом Непогребенных он терзает и грызет. Ей Гея древняя в ущельях Аримоса Одну из пропастей цветами заплела. Там, в глубине ее, Ехидна и жила, Розовогуба и божественноголоса. Пылает в вышних свет, и всё озарено: Стесненье скал и ключ, таинственный и чудный, Соленый океан и город многолюдный, В пристанище ж ее всё немо и темно. Но только лишь Гермес коров погонит алых, Клубящаяся тьма внезапно оживет, И, тщательно укрыв пятнистый свой живот, Она появится в раздвинувшихся скалах. Пленительная грудь ее обнажена, По мраморным плечам волос спадают волны, Ее уста дрожат, искристым смехом полны, И светоносный лик сияет, как луна. Она поет — и ночь плывет среди гармоний, Рычанием из тьмы ей отвечает лев, И корчатся юнцы, желаньем закипев, И муки их страстей томительней агоний: — Придите, юноши! Невинна, молода, Ехидна славная к себе вас призывает, Румянец пурпурный ее ланит пылает, И чернь ее волос сверкает, как слюда. Из всех счастливее — те, кто любить способны. Их огненным вином Ехидна напоит, Оно горчайшую печаль их утолит. Вкусившие его — навек богоподобны. Очнетесь посреди небесной синевы, Там кровь бессмертная наполнит ваши жилы, Там повстречают вас Олимпа старожилы, Среди живущих всех блаженнейшие — вы! Ночная тень бежит сияющего взора, Лобзаниям моим числа и меры нет. Вам будет колыбель — неугасимый свет И сладострастия бездонные озера. — Так их зовет она, бесчувственна к мольбе, По брюхо вся в крови, утрюмоогнеока. А пропасть черная разверзлася глубоко И поджидает их, уверена в себе. Ночниц бесчисленных безумно трепетанье, Когда их полымя манит к себе, губя. Они кричат: Я бог! И я люблю тебя! И греет хладную их теплое дыханье. О тех, кого она в объятья приняла, Уже потом нигде и слуху не бывало. Их плоть прекрасное чудовище пожрало И время кости их оттерло добела.

Fiat nox

Смерть вездесущая похожа на прилив, Не медля, не спеша, куда ни хватит взора, Вода всё ширится и требует простора, Лишь на вершинах скал свой ход остановив. Надежда счастья нам — столь шаткая опора, Столь тяжек век тоски и столь нетороплив. Но счастье и тоску, во мрак святой вступив, Как странный сон во сне, мы позабудем скоро. О сердце бедное! Сгораешь ты, любя. Томимо злобою, ты страждешь и бунтуешь, Свободы жаждая — оковы ты целуешь! Гляди! Огромный вал несется на тебя! Мучений стихнет ад, когда через мгновенье Нахлынет черное, священное забвенье.