Век перевода (2006)

ВАЛЕРИЙ ВОТРИН {32}

ФИНЕАС ФЛЕТЧЕР {33} (1580–1650)

Божественный друг

I

Я ль, Господи? Твой взгляд, Глагол Твой — неужели мне? Слова любовь сулят? Ужель душа моя в огне Сих взоров страстных, этих жарких глаз? Что? В круг меня объятья заключают? Я ли трудов Твоих алмаз? Глум чужд Любви, чист Правды глас. О, как дрожу я: веру страх сменяет: Я б верил, но нет сил: страсть эта изумляет.

II

Вот, черен я как ночь, Как ад; чернее меня нет. Твой блеск не превозмочь; Светило — тень Твоя; но свет Живет ли с тенью? Движутся ль навстречь? Ей! тьма Ты, я же свет, — луч сможет мой Мглу Твою адскую прожечь. Веди со мною только речь. Я маем делаю декабрь сырой, Дай Твою ночь — я обращу ее зарей.

III

Я мертв и погребен, Склеп мой, взгляни, — во мне самом, Трудягою рожден, Я сам себе служу рабом. Свобода, жизнь, — но вольности ль любить Неволю, смерть? Сам вольность я — сцепил, Чтоб расцепить, с собой скрепить: Мое ярмо легко носить. Погибшая душа, родник Твой хил: Со мной почий, чтоб жить; я жить в Тебе почил.

Литания

Лейтесь, слезы, долу, Влагой станьте росной Сим стопам, что с вестью К нам сошли с Престола: О спасеньи, очи, Плачьте души косной; Только лишь о мести Плачут горько золы. Потопите все мои Лжи и произволы; Боже, виждь сквозь слезы Грех мой, глядя долу.

ДЖЕЙМС ТОМСОН {34} (1834–1882)

Ночь

В ночи раздался крик: «Где солнца блик? Смогу ль теперь Войти в Неба дверь? Я средь личин Брошен один!» — В ночи раздался крик: Туман бледнолик, Привиденье-луна, Внизу — морок сна Темной, стылой земли В душной пыли. В ночи раздался крик: Он в уши проник, Сильней зазвучал — Потом вдруг пропал, Словно звезда В мрак, никуда. В ночи раздался крик: Не подмигнул блик, Не прозвучал звук, Только вокруг Трепет земли, — И замер вдали.

ДЖЕРАРД МЭНЛИ ХОПКИНС {35} (1844–1889)

К изображению св. Доротеи

Доротея и Теофил

С корзиной, выстланной травой, Я так легко скольжу. Все вздох задерживают свой, Когда я прохожу. Там, на дне, в зеленой снасти — Обещанье горькой сласти. Посмотри на лилий цвет, Нет их в царских цветниках. Вот айва, когда нет, Нет айвы нигде в садах. Нет, ведь деревья не цвели, Зима во всех концах земли. Но эти плоды с юга, Где холод — быль иных времен. Росы бубенчик в мальве с луга Так уж закален? Земель тех звездных он краса, Звезда ли то, роса? Плод айвы ль в ладонь упал? Нет, зрелая луна. Мальвов цвет ее увял В вечернем небе. — Не видна? Уж зашла, душа? — Ни слов, Ни Дороти, ни цветов. Как мне сказать о нем? Милость ли то — его, ее? Извещенье ль посланцом Выдано твое? Твой договор не совершен — И вдруг пропала без препон. Ушло туда, где вечный свет, Но здесь приобрело свой спрос: Еще в душе свеж чуда след, И равномерен чуда рост. О ликованье! Слез из глаз Поток, пока жив чуда час. В крови бесстыдное стило, И порчи полн приказов гнет. Из кривого мира зло С ветвью сей навек уйдет. Проконсул! — Где Саприций мой? Вот христианин здесь другой.

Первое причастие горниста

Солдатик Горн из казарм (за горкою они Вон) — горнистик: мать с гор ирландских, отцом — Англичанин по крови (в нем Лучшие черты их, как ни поверни), В тот день, по моем визите позднем, спустился в наш он дол, Блага снискавши, коим его я обильно Оделил посильно, — Итак, к первому причастью в тот день он пришел. В красном мундире колени склонил. Был вынут из шкафа Христос — поспешить Отрока возвеселить! В легкой облатке — средоточие Его сил. Приими! Вашими, благие, будь Дарами, о небеса, осыпан — сердцем отважным; Словом бесстрашным; Юностью и чистотой, что мужества суть. Ангел-хранитель грозный, суровый, Срази вразей злобных, спеши на подмогу; Шагай, ратник, с ним в ногу; Придай дням его жизни порядок толковый. Как сердце мое там ликует, когда они, Ловки и ладны — мои ученики, Как персик спелый мягки, Стремят к лучшему своевольно упорству сродни! Ступать мне, стало, стезею отрады Долго еще, и перед Ним заслуга В том, что был я прислугой И пайку Христову выдавал солдату. Не всё, нет, совсем не всё так бередит Нас: цветопад цветущей юности в предвестье Награды в том месте, Царстве, где Владыка-Христос царит. За работу смелей, елей священный! В ход чары, чуры, заграду злу, Клеть для любви в души углу! Да не увижу его и досады мгновенной, Что чаяньем чезнет, отчего — подъем, Однажды заприметить броский багрец, В кровавых каплях венец, Гллахада Господа. Хоть идет путем Дитя это предначертанным, и не мне Стенать; но не пойдет ли дурной стезей, Возвращаясь в край свой? — Воля на то Господа, я в стороне; На слове печатном доводы воздвиг, Что потрясут непреклонные своды, едва Мои замолчат слова; Загодя, но всё же — пускай небеса услышат меня вмиг.

Пенмайн-пул

В регистрационную книгу гостиницы

Желал ли отдыха, отрады Вдали от города ль глотнул, — Искать досуг другой не надо, Как только здесь, у Пенмайн-Пул. Ты альпинист? или гребец? — Здесь спорту каждому посул: Взберись на Кадера венец, Плесни веслом на Пенмайн-Пул. Что там вдали? — Дифвис седой, Трехгорбый Великанский Стул, Давай, друг старый, мы с тобой Осушим чашу Пенмайн-Пул. И весь пейзаж окрест часами, От тихих троп до скальных скул, Стоит, качаясь, вверх ногами В простом, прозрачном Пенмайн-Пул. И звезды дивные, и тучи, Чью шерсть как будто вихрь раздул, Сияют в небе, гурт летучий, Колышась в темном Пенмайн-Пул. Гляди, как Маутах петляет! Разлива яростный разгул На отмель реку загоняет В низовьях, по-за Пенмайн-Пул. А как бывает в непогоду, Когда льет дождь и ветра гул? — Дождинки вышивают воду Мельчайшей рябью в Пенмайн-Пул. Но и на святки, в день студеный, Когда все реки лед стянул, Пушистый снег посеребренный Укроет хмурый Пенмайн-Пул. И, наконец, достигнув дома, Припомнишь, как ты отдохнул, Отдав дань элю золотому, Какой схож с пеной в Пенмайн-Пул. Приди ж, кто отпуска, отрады Еще в деревне не глотнул, Ты не найдешь усладней клада И кладезя, чем Пенмайн-Пул.

УИЛЬЯМ СУТАР {36} (1898–1943)

Крэйги Ноуз

Лишь утра край — Вороний грай На Крэйги Ноуз Рассвет зовет: Рассвет зовет, Вставай, вставай! А день идет На Крэйги Ноуз: На Крэйги Ноуз В округе всей Услышу грай — И кончен день. И кончен день, Звезда ярчей, И ух сычей На Крэйги Ноуз.

Эпитафия

В землице сырой Наш Джонни Макнил: Хоть был он чудной, Его всяк любил. Был звон вразнобой; И старый наш поп Прощался с душой, Когда клали гроб. Зеленой травой Тот холмик покрыт; И знак небольшой: «Тут Джонни лежит». Сказ, в общем, простой: Хоть Джонни Макнил Был малость чудной, Его всяк любил.

Посещение

Кромвель был вояка, Кромвель был святой, В Скотию он прибыл Как к себе домой. К Перту подвел пушку Страшной толщины. «Бум!» — пальнула пушка, Вот и нет стены. Спейгейтская нищенка Взвыла: «Стой, балбес!» Каркнул: «Творю, старуха, Волю я небес».

Черный день

Тумак дали в школе — Прочитать не сумел. Тумак от мамаши — Расплескать суп успел Тумак же от брата — Поиграть взял не то, И тумак от папаши — Бог знает за что.

Джон Нокс

Джон Нокс знал по-латински, Иврит и грецкий знал, Но всё ж с его амвона Родной язык звучал. Хоть росту небольшого, Большой тряс бородой, Сей бороды боялся Всяк, даже зверь лесной. С галер домой принес он Морей озноб и страх, И речи были солью, Блеск моря был в глазах. Джон Нокс был предназначен Вступить с короной в спор; Над Скотией всё веет Его дух до сих пор.

ОЛЬГА ГАВРИКОВА {37}

ДУНКАН КЭМПБЕЛЛ СКОТТ {38} (1862–1947)

Цветок фиалки в томе Шекспира

В святой тайник возвышенной души Фиалки нежной пал цветок — С красой простившись, меж страниц, в тиши, Утратил жизни сок. Его собратья в мускусе лощин Лиловый вновь соткут ковер, Прохладу изумрудную долин Вплетая в свой узор. Ему быть тенью этой красоты: Поблек их стеблей чистый тон, И ярко-синий цвет крыла мечты В горсть пепла превращен. Но здесь, где страстью страсть сотворена, Он дар Шекспира превзойдет; От Дездемоны вглубь цветка, бледна, Душа ее скользнет. И светлый край вдруг в памяти всплывет, Где вихрь людских страстей возник: Роса, в зерцале пруда звездный свод, На роще лунный блик. Тот голос, что дрожал во тьме ночной, Рванется ввысь, — и вдруг, застыв, Как жаворонка светлый звон лесной, В холмах замрет мотив. Читатель пьес, от чаянья устав В них свое сердце разгадать, Уйдет искать средь сумрачных дубрав Озер подлунных гладь.