Великий тес

Суд товарищей приняли все. Но зло между бывшими ертаулами осталось. Похабов никого не корил, но и видеть никого из них не хотел. Сорокины и охочие сторонились его как черт ладана.

Раз и другой атаман Радуковский напомнил о христианском милосердии к ближнему, о терпении и братстве. Не помогло. Он призвал к себе Похабова и сказал:

— Двум сынам боярским тут делать нечего! Да и зачем дразнить твоих голодранцев? Плыви в Енисейский с грамотами к воеводе. Вдруг успеешь до ледостава. До зимовья под Шаманским порогом Черемнинов тебя проводит. Обратным путем он с оставленными там людьми привезет хлеб.

Черемнинов с Похабовым в тот же день промазали смолой берестянку, собрали пожитки в дорогу. Утром, после молитв, Иван получил грамоты для енисейского воеводы, опоясался саблей, сунул за кушак топор, закинул на плечо пищаль. Пятидесятник, смахивая с редкой бороды блестки чешуи, поспешил за ним.

У реки Похабов перевернул лодку, столкнул ее на воду, бросил на корму шубный кафтан и пищаль, обернулся на шарканье ног за спиной. За Черем-ниновым, в отдалении, понуро шли братья Ермолины и Михейка Сорокин. Кряжистый Илейка, как лодка весла, раскидывал в стороны длинные руки с широкими лопастями ладоней, смущенно оправдывался:

— Не гневись на нас! Бес попутал!

— С кем не бывает, когда Бог спит! — басисто поддакивал брату Бугор.

Михейка Сорокин переминался с ноги на ногу, водил по сторонам глазами, молчал, видом своим показывал, что сожалеет о былой ярости.

— Бог простит! — процедил сквозь зубы Иван и осторожно уселся на шаткой, верткой лодчонке. Проворчал под нос: «Помяни, Боже мой, во благо мне, что я сделал для народа сего!»

— Раньше бы так! — злорадно хмыкнул в бороду Василий Черемнинов, взял весло и обернулся к провожавшим: — Вдруг и взял бы кого с собой. Острог рубить легче, чем брести в бурлацкой бечеве. Зато нам идти с хлебом, а вам его ждать!

Илейка безнадежно тряхнул руками, как большая птица нескладными крыльями, не о том, дескать, говоришь, пятидесятник. Обернулся к лодке широкой прямой спиной и зашагал к острогу. Бугор с Михейкой постояли, глядя на удалявшуюся берестянку, и пошли следом.

— Смотрю я на тебя! — ухмыльнулся Василий. — Проку от твоей шапки никакого. Уродился казаком, казаком помрешь, хоть тебе дворянский, хоть боярский чин дай!

Иван тоскливо взглянул на старого товарища. Нечего было сказать ему, поверстанному в Тобольске в стрельцы, которые ничем не отличались от таких же поверстанных там в казаки. В тот год на воеводстве сидел царский зять, сын крымского хана. Перепутал, наверное, казаков со стрельцами. Уже забывалось, кто есть кто, одно с другим перемешалось накрепко.

— В Диком поле все по-другому! — пробормотал Иван, неохотно оправдываясь и разглядывая удалявшийся берег. — И казаки, и стрельцы, и дворяне!.. — помолчав, добавил: — Там все равны! Далась тебе моя шапка?

Пятидесятник опять ухмыльнулся, метнув быстрый взгляд поверх его головы.

Оставленные под Шаманским порогом черкасы и литвины за тунгусами не гонялись, в их распри не входили, но по-хозяйски обжили остров. Рубить зимовье, по примеру сибиряков, они не стали: наподобие корзины сплели из прутьев остов избы и обмазали его глиной. Жилье они построили быстро, не надрывались и не дразнили тунгусов поваленными деревьями.

Жили ссыльные на острове беззаботно и весело: с хорошим запасом мяса и рыбы. Было у них и ягодное вино, из которого они через ствол пищали курили водку в обмазанном глиной котле.

Пятидесятник Черемнинов, как увидел их запас вина, так возлюбил ссыльных больше, чем родственников. Пересчитав остатки хлеба, он изумился бережливости островитян и загулял.

Иван выпил чарку и другую, тоже подобрел. Задерживаться он не мог: поторапливали осень и Филипп-сургутец. Старый казак был так плох, что едва ходил, опираясь на палку.

— Все болит! — жаловался Ивану. — Наверное, помру. Хоть бы до Енисейского добраться, сынов благословить, с женой проститься. Гаврила на другой год в службу пойдет, Анисим — за ним, в следующий.

— Мне бы только довести тебя. Савина выходит! — грубовато обнадежил товарища Похабов. Михалев взглянул на него с укором и со скрытой надеждой. Иван поежился, передернув широкими плечами: — Помоюсь в мыльне да рубаху постираю, завтра и поплывем!

Чуть покачиваясь от выпитого, сын боярский ощупал не просохшую еще берестянку, но пятидесятник его остановил:

— Не дам! Струги и лодки мне нужны! Сплавляйся на барке. А что? По течению же?! — вытаращил на Ивана хмельные глаза.

А он затряс было бородой: что за нелепицу говорил Васька? Считай, одному на тяжелой барке плыть. Но, взглянув на два оставленных Раду-ковским струга, прикинул, сколько в них загрузят ржи, и понял, что без берестянки пороги не пройти. Особенно Падун. Иван сердито попинал рассохшийся борт барки, вытянутой на сушу:

— Вели ссыльным проконопатить и просмолить! Ты у них за главного!

Пока он мылся и стирал одежду, островитяне просмолили барку и вытесали ему запасное весло. Утром, после молитв, уже слегка хмельные, они помогли столкнуть ее на воду, бросили Ивану берестяную корчажку с вином.

Он усадил на корме Филиппа, с благодарностью помахал рукой провожавшим и стал отгребать от берега. Течение подхватило тяжелое, неповоротливое судно и понесло его к Енисейскому острогу. Опираясь на пищаль, на берег вышел Черемнинов, хотел махнуть рукой, но качнулся, споткнулся и повалился на землю.

Иван рассмеялся, отхлебнул из фляги, кивнул Филиппу:

— Моли Бога с Николой, а я править буду! Не застрять бы нам на отмели! — опасливо перекрестился. — Вдвоем барку не столкнем!

— Какой из меня помощник? — вздохнул старый казак, поднимая к небу выцветшие больные глаза. Прислушиваясь к плеску воды, добавил с печалью: — Может, и выходит меня жена, если Бог даст доплыть до острога. А если встретит скитник Тимофей — все, отжил! Сон мне был! — он смиренно помолчал, растянув в печальной улыбке истончавшие губы: — Тоже хорошо. Отпоет по уставу.

Иван пошевеливал то одним, то другим тяжелыми веслами, не давал течению развернуть судно. Он старался помалкивать, хотя ледок, бывший между ним и Филиппом, таял. Опять они говорили дружески и душевно.

— Жаль! — снова вздохнул старый казак, расправляя седую бороду крючковатыми пальцами. — Раньше не замечал всего, как теперь: солнышко блестит, травка желтая, мох зеленый. Вон, снежок под деревом белый. Хорошо-то как, Господи! — опять поднял глаза к синему небу. Денек был погожий.

— Что же ты больной доброй волей за атаманом пошел? — грубовато укорил его Иван.