Венецианская блудница

Сперва они были такие заледенелые, что даже не чувствовали друг друга, но прошло время, и Александра уже начала ощущать тепло его колен, и живота, и груди. У Александры замирало сердце от этих прикосновений… как и от слов Лоренцо:

– Если бы сейчас здесь оказался священник, я бы заставил его обвенчать нас прямо в гондоле.

– Прямо в гондоле?! Но мы… мы не одеты для свадьбы.

– Да. Мы, мягко говоря, не одеты для свадьбы. Зато мы раздеты… очень удачно.

Лоренцо чуть приподнялся – так, чтобы лечь меж бедер Александры. Они оказались прижаты друг к другу еще крепче, и коралловые бусинки ее сосков уперлись в его розовые, мгновенно напрягшиеся горошинки.

– О боже, боже мой…

– Что ты?

– Не знаю. Мне страшно. Мне страшно власти, которая у тебя есть надо мной. Я хочу привязать тебя к себе, приковать цепями, чтобы ты больше не могла исчезнуть, оставив меня изнывать в тоске. Чтобы ты не могла торжествовать надо мной!

– Я?! О нет, нет. Ну что ты говоришь! Это я вся в твоей власти.

– Правда?

– Да.

– Правда? Телом и душой?

– Да. Телом и… о… о боже.

– Тебе больно?

– Нет. Мне… божественно.

– И так? И так?

– Да, да! Ну еще, еще.

– Ты моя?

– Tвоя.

– Ты моя, Лючия?

Она только на миг задержала дыхание, почуяв неуверенность в его голосе. Может быть, сказать сейчас?.. Но разве можно остановить его, прервать эти восхитительные блуждания рук по ее телу, это медленное, с ума сводящее проникновение его – в нее.

– Ты моя, Лючия?

– Да, да…

И он восторжествовал над ней – как мог это делать только он. Только он… когда лежал в ее объятиях.

Часть V ЛЮЧИЯ

25 Медовое лето

Лючия качалась на качелях. Качели поставили чуть не над рекой, на обрыве. «Как в Казарине», – улыбнулся князь Андрей в ответ на ее недоумевающий взгляд. Понятно, значит, в имении Александры были такие качели, и она любила рисковать…

Конечно, иначе, чем игрой со смертью, назвать эту забаву Лючия не могла. Немыслимым казалось вообще усидеть на этой зыбкой перекладине, держась всего лишь за веревки, и Лючия оттягивала «удовольствие», сколько могла. Но она не могла видеть этого недоуменного, мальчишески обиженного выражения в глазах мужа: ведь он хотел порадовать ее! – а потому, поручив себя заботам святой Мадонны, все-таки села на птичью жердочку, вцепилась в веревки и даже сумела выжать улыбку на похолодевших губах.

Князь Андрей, стоя за ее спиной и пятясь, сильно потянул на себя качели, толкнул… Лючия до крови прикусила губу, чтобы не позвать на помощь… снова толкнул – и Лючия вознеслась над обрывом, замерла, вернулась, вновь полетела, что-то крича, а может быть, и не крича, потому что перехватило горло.

В первые мгновения казалось, что она свалится с качелей и рухнет в синие волны или расшибется о землю, но как-то вдруг Лючия поняла, что воздух и движение держат ее крепче крепкого. Она даже и не заметила, когда страх прошел, оставив только потрясающее, невыносимое, до слез, до крика, ощущение свободы и счастья. Теперь она ничего не слышала, только как гудит, стонет просторный воздух вокруг, ничего не видела, кроме мощного колыханья темно-зеленой каймы противоположного берега и летучего, ослепительного сверканья реки…

Лето было в разгаре – медовое лето ее жизни! Все, что произошло с Лючией в России, можно было сравнить с одним случаем. Они много ходили с князем по имению и окрестностям – русские вообще много ходили пешком, сначала к неудовольствию Лючии, ведь она без привычки быстро уставала, а потом к восторгу, потому что округа была прекрасна. Итак, один раз, загулявшись среди золотистого солнца, легких теней и зеленых берез, они по тропинке вышли к плетню, за которым виднелся огород и стоящие там колодки пчел посреди кудрявой огородной зелени. Лючия остерегалась восклицать и спрашивать, что это за домики и что за мухи вокруг них летают.

– Возьмем сотов, – предложил князь Андрей и полез через плетень, окликая пасечника.

Лючия, подобрав юбки, ринулась за ним: эта пасека принадлежала ее мужу, поэтому ничего преступного они не совершали. Однако истинные хозяева ульев – пчелы, верно, судили иначе. Сначала они свысока поглядывали на пришельцев, неодобрительно жужжа. Князь Андрей отыскал в незапертой избешке глиняную миску с сотами и взял немного с собою в малую махоточку. Этого пчелы не одобрили и спустились пониже. Лючия раздраженно отмахнулась раз и другой… потом чаще. Князь Андрей, заметив, крикнул: «Ради бога, стой спокойно!» – но как она могла стоять спокойно, когда черно-желтые летучие враги свистели вокруг, как пули, и лезли прямо в лицо! Да и поздно было: хозяева ульев уже и сами утратили спокойствие и раздраженно стали нападать. Одна из них забилась Лючии в волосы, запуталась в них, жужжала и рвалась вон. Как нарочно, сегодня Лючия оставила длинные, густые кудри распущенными – и теперь напрасно трясла ими, чтобы освободиться от пчелы. В конце концов та вырвалась на волю, но не смогла не отомстить и ужалила Лючию в ухо.

Мадонна! Да ничего больнее и вообразить невозможно! Лючия принялась нещадно бить себя по голове, отчаянно визжа… движения ее взбесили пчел окончательно. Они напали на нее и на князя Андрея, всего перемазанного в меду, с таким неистовством, что молодая пара, отмахиваясь чем попало, опрометью бросилась из огорода.

По счастью, большинство пчел удовлетворились позорным бегством врагов, но две или три не успокоились до смерти, перед которой они крепко ужалили главного похитителя сотов.

Оторвались от преследования только у реки и здесь долго и печально вытаскивали из укусов жала и прикладывали к опухшим местам сырую землю, унимая жгучую боль.

День близился к исходу, и небо с нежными облаками отражалось в темнеющем зеркале вод. Солнце пошло на закат, и бледное, теплое золото окрасило небеса.

– Как мед, – тихо сказал князь Андрей. – Солнце цвета меда. Погляди.

Лючия покосилась в миску, которую он так и не бросил, на какие-то серые, неаппетитного вида комья в ней, сочившиеся тягучей золотистой жидкостью. Брезгливо коснулась пальцем, лизнула.

Это было чудесно! Запах, сладость, аромат ушедшей весны – первый, молодой летний мед! Через минуту они уже вовсю жевали соты, облизывали пальцы, смеялись, глядя друг на друга… У Лючии медом были измазаны щеки – князь Андрей слизнул мед со щек, потом с губ, потом стал целовать ей руки, проводя языком по луночкам вокруг ногтей… Лючия задрожала и припала к его губам, таким сладким, медовым…

Кончилось тем, что они упали в траву и любили друг друга до изнеможения, до темноты в глазах.

Потом оказалось, что уже и впрямь стемнело. Настала ночь, и в лесу зааукали дворовые, высланные Ульяной на поиски пропавших барина и барыни.

Барин и барыня вернулись, все перепачканные в земле и мятой зелени, но, едва обмывшись и добравшись до супружеского ложа, вновь предались буйству любви – самозабвенной страсти, лишь чуть-чуть окрашенной не утихшей болью от пчелиных жал…

Так вся их жизнь, думала Лючия: все прежние недоразумения и мучения заглушены, сглажены неистовой страстью, то и дело бросавшей их в объятия друг друга, не оставлявшей места и времени для споров и ссор, но где-то в самой глубине еще саднит одна рана, будто не извлеченное пчелиное жало…