Венецианская блудница

Лючия старалась не думать о Стюхе Шишмареве, да и он с поры того достопамятного бала не вторгался в ее жизнь, однако слухи о нем волей-неволей до нее так или иначе доходили, омрачая тот обаятельный дух легкости и радости, в котором она теперь постоянно пребывала.

Шишмарев все-таки разбогател, получил свое несусветное наследство! Наяда, прапраправнучка феи Мелюзины, отдала богу душу – причем без всякого соучастия в том своего пронырливого племянника, а просто по внезапной болезни.

В отличие от тетки, которая слыла особой прижимистой, если не сказать скупой, Шишмарев зажил на широкую ногу. Господский дом, в котором половина хором стояла заколоченной, теперь спешно приуготовлялся к пышному балу, на который были приглашены все окрестные помещики. В числе прочих получили приглашение и Извольские, по поводу чего между молодыми супругами произошла первая за последнее время… нет, не ссора, не распря, а так – неурядица. Спор, который никак не мог сладиться, ибо князь Андрей полагал непременным на бале присутствовать, ну а жена готова была на все, чтобы этого избежать.

Ее, как ни странно, поддерживала Ульяна.

Лючия, изведав истинное счастье и покой и прославившись как бесстрашная защитница угнетенных, стремилась упрочить свое реноме, а также сделать счастливыми всех, кто ее окружал. По собственному опыту она знала: ничто не разгоняет так призраки прошлого, как любовные объятия, и заделалась истинной сводней, устраивая как бы нечаянные свидания для Ульяны и Северьяна, явно, хоть и робко, влюбленного в сию трагическую красавицу. И так уж слишком долго не могла Ульяна похоронить память о своем умершем возлюбленном! Что же до уродства, причиненного ей жестокосердной Наядой, то Северьян о нем знал, и не только не исполнен был брезгливости, а напротив, его страсть к Ульяне проникнута была и милосердной жалостью, что, как известно, у русских дополняет любовь и даже, частенько и весьма успешно, ее заменяет. Но тут о замене и речи не было. Северьян был красавец и добрый человек, обожавший и Ульяну, и ее незаконного сына. Ульяна, как и ожидала Лючия, была слишком умна, чтобы упустить свое счастье, так и падающее в руки, подобно спелому яблоку… Словом, князь Андрей дал своей сестре поистине княжеское приданое – и в Извольском поселилась еще одна счастливая пара.

Лючия… да, Лючия и впрямь была безусловно счастлива! Извольское чудилось ей невероятным по красоте местом. Здесь сливались две реки, и солнце садилось как раз там, где одни воды принимали другие. На закат Лючии никогда не надоедало смотреть. Чудилось, образы ее мечтаний и сновидений отразились в реке, как золотые облака! Порою сердце бывало столь переполнено восторгом, что Лючии хотелось молиться. Она бегала в малую часовенку, которая была в имении, становилась на колени; священник, тот самый, что венчал ее с князем Андреем, вполголоса служил вечерню; все это трогало ее до слез… но ни на какой исповеди она не призналась бы, что счастье ее, от которого замирало сердце, куплено за чужое горе. Лючия оправдывала себя тем, что ей никто не поверит: разве такое преподнесешь правдиво? Высказанные чувства, переходя в слова, теряют свою силу! Ее просто примут за сумасшедшую. Не лучше ли молиться за душу рабы божьей Александры – бог весть, за здравие или за упокой, – желая ей всяческого счастья в любом из миров, в любом из градов и весей земных, только не здесь, не в этом доме, где за дверьми – сад, зеленый, кудрявый, с веселым шумом листьев и птиц, не под этим небом, где ночью великолепно светила луна… Лючия самозабвенно отдавалась красоте, окружавшей ее, и волшебному чувству восторга, жившему в ее сердце. Это была любовь, она понимала – и сдавалась на милость своего слабого сердца.

Так оно и длилось, бесконечно длилось это медовое лето, и чудилось, нет конца его чарам.

26 Голосистые лягушки

Спать было совершенно невозможно! Чуть вечерело, на пруду под окнами барской опочивальни заводили свой хор лягушки, и рулады их длились далеко за полночь, а порою чуть не до свету. У Лючии было такое ощущение, что стоны и причитания лягушиных певцов мешают только ей – все остальные их как бы не слышали, а если слышали, то не раздражались, а наслаждались, как соловьиным пением. Ну, соловьи! Их Лючия готова была слушать ночи напролет, и незнаемый прежде трепет пронизывал ее тело, когда трели незримых певцов сливались с их с князем любовными вздохами. Но лягушки… Рассказывали, что это не просто кваканье, а некие серенады, но от этого Лючия еще больше раздражалась.

– Вам же всегда нравились лягушки, – усмехнулся князь Андрей, когда она спросила: нельзя ли, мол, заставить их молчать. – Помнится, я вам как-то посулил (десять, двенадцать лет тому, не скажу точно), мол, ежели наябедничаете, Сашенька, моему батюшке, что я свирепого Катка с цепи спускаю, чтоб побегал да лапы поразмял, не все ж ему лаять до хрипоты! – ну вот, говорю, коли наябедничаете, я вам не токмо сейчас же за ворот лягушек насажаю, но и при всяком удобном случае буду их туда бросать! А вы, вы поглядели на меня как на пустое место, потом пошли к пруду и набрали полные руки лягушек, лягух и лягушат, да так и держали их, пока они, преизрядно вас илом вымазав, не шлепнулись одна за другой наземь и не упрыгали в свое болото.

Лючию так передернуло, что она на время дара речи лишилась. Лягушек… холодных, мокрых, змеино-гладких – руками? И смотреть в их выпученные глаза, ощущать, как вздымается и опадает раздутое горло, из которого так и рвется утробное: «Ква-ква», «Сашень-ква-ква!» Бр-р! Ой, нет!

Она брезгливо затрясла пальцами и обиженно отвернулась от мужа:

– Нашли, что вспомнить! С возрастом люди меняются!

– Мне ли сего не знать, – вкрадчиво проговорил князь Андрей, кладя прохладную ладонь на ее теплое обнаженное бедро, и Лючия затаила дыхание, ожидая, когда его ладонь осмелеет и начнет свое сладостное путешествие по ее телу…

Однако среди ночи она вновь проснулась от лягушиных стонов и долго, долго лежала, вперившись в потолок и слушая звучащую, охающую тьму, и со всех углов комнаты к ней медленно слетались воспоминания.

Нет, сему надлежало как-то положить конец! Уже не одну ночь лягушки будили ее, не одну ночь провела по их милости Лючия в тягостных, неотвязных раздумьях, которые, в общем-то, сводились к одному: выдержали бы их с князем Андреем нежность и страсть, соединенные с легкой, чудесной дружбой, испытание откровенностью, открытием тайны Лючии Фессалоне? Разумеется, она была не совсем уж безумна, чтобы исповедоваться перед мужем, однако всегда оставалось вероятие роковой случайности. По осени надлежало воротиться в свое имение князю и княгине Казариновым. Каково это будет – встретиться с родными? Уже и так Лючия два месяца отделывалась только устными посланиями, передаваемыми нарочными, к бабушке, оставшейся в Казарине-Каширине. На счастье, старушка недолюбливала князя Андрея и не только не больно-то рвалась повидаться с ним, но и внучку, пошедшую против ее воли, пока не хотела видеть. Лючия выражала приличную случаю скорбь, однако втихомолку надеялась, что бабушка не преминула отписать князьям Казариновым о проделке их любимой и единственной дочери. Лючия лелеяла мечту, что те слишком рассердятся и, может быть, даже не пожелают увидеть Александру… Слабая вероятность этого помогала ей жить.

Вот если бы они были и впрямь обвенчаны с князем Андреем!.. То есть они, конечно, были обвенчаны, однако при совершении обряда звучало совсем другое имя: не «раба божия Лючия», а «раба божия Александра». Лючия видела только один способ соблюсти все узаконения своего брака: окреститься под именем Александры. Причем совершить сие надлежало тайно, а запись о крещении должна быть сделана задним числом… Нет, слишком много условий приходилось бы соблюсти, а как их осуществить Лючии в этой местности, где все друг друга знают? Каждое действие и поступок романтической пары Извольских по-прежнему возбуждали всеобщее любопытство и пристальное внимание, а у Лючии не было ни одного лица, которому она могла бы вполне довериться. Ульяна, Северьян, граф Лямин – они сделались ей друзьями, да, это были истинно благородные люди, независимо от чина и звания, но здесь благородство было не помощник. Лючии нужен был человек не больно-то чистоплотный, не стесняющийся в средствах для достижения цели, не отягощенный излишней совестливостью, изобретательный, храбрый, дерзкий на выдумку и поступок – словом, такой же, как она сама… или Евстигней Шишмарев.

Что греха таить, как говорят русские: Лючия уже не раз и не два пожалела, что рассорилась с ним так грубо и бесповоротно. Надо было обойтись с ним поделикатнее, подержать еще немного на коротком поводке, повыведать его слабости и тайны, чтобы превратить в зависимого от нее человека, а не открытого врага.

Ах, как ей нужен был сейчас Стюха Шишмарев, непревзойденный мастер устраивать случайности!..

А может быть, вражда их не так уж глубока и неискоренима? Как бы ни обернулось дело на том роковом балу у графа Лямина, Стюха-таки получил свое наследство и имеет теперь все основания быть предовольным жизнью. И если бы он хотел выдать Лючию, он уже, конечно, сделал бы это! Но нет, размышляла Лючия, открытие ее тайны Стюхе сейчас не больно-то с руки! Первое дело, поди-ка все это докажи. Сама она может терзаться страхами и сомнениями, поскольку знает, что рыльце в пушку, однако никому и в голову не взбредет история о сестре-близнеце Александры Казариновой, да еще явившейся из какой-то Венеции, которая для большинства новых знакомых Лючии такой же миф, как… как, скажем, Москва для Лоренцо Анджольери. Единственное, чего стоит всерьез опасаться, это возвращения Александры… настоящей Александры Казариновой. Вот единственная истинная свидетельница того, что молодая княгиня Извольская – не более чем самозванка, авантюристка и воровка, укравшая имя, звание, жениха у родной сестры, а может быть, и ее убийца…

И вдруг всей душой своей, погрязшей в пороке, но рвущейся к счастью, Лючия взмолилась о смерти сестры. Святая Мадонна, на что обречена эта невинная, ничего не понимающая девочка! Чезаре, которому Лоренцо Анджольери пообещал отдать Лючию, наверняка изнасиловал ее еще в пути, не слушая никаких оправданий и объяснений. Если Лоренцо не побрезговал остатками после трапезы своего слуги, Александра удовлетворяла и его похоть… Лючию затрясло при воспоминании о тонких губах Лоренцо, его хищном взоре, волчьих ушах. Невозможно подумать, что она когда-то мечтала принадлежать Лоренцо. Это зверь, который, наслаждаясь, убивает своих жертв! Господи… Господи, как это пережила Александра! Такая беленькая, нежная, мягкая, чистая до прозрачности – вырвана из привычной жизни, как цветок, унесена злым ветром на чужбину, отдана во власть злодею, на чужую волю… как была отдана несчастная Ульяна губительнице людей Шишмаревой-Лихачевой.

О господи Иисусе, о святая Мадонна, пусть Александру настигнет спасительная смерть, прежде чем она изведает свирепую мстительность Лоренцо Анджольери!

Лючия дала волю слезам, но, боясь, что проснется муж, заглушила рыдания подушкой.

Долго лежала тихо, чуть дыша, и постепенно ей стало легче.

Лючия отерла глаза, села, перекрестилась, плюнула через левое плечо и даже сделала на всякий случай рожки против сглаза. Ох, упаси боже встретиться еще раз с Лоренцо, этим дьяволом, и иже с ним!.. Впрочем, зачем бояться того, чего быть не может? У Лючии достаточно забот в России, чтобы тратить время на венецианские привидения. И ее практический, быстрый ум снова навязчиво упрекнул: зря, зря разругалась со Стюхою Шишмаревым! Надо бы с ним помириться. Надо бы… да как, где?