Венеция: Лев, город и вода

В приложении помещена большая фотография, один из тех хитрых снимков, в каких город можно сжать или, наоборот, расширить, собрать перспективу в углу, где нет ничего интересного, и тем самым все запутать. Большей частью таким манером стремятся что-то доказать, и здесь именно такой случай. Слева впереди узкая протока, это Большой канал, на другом берегу — Санта-Мария-делла-Салюте, большое здание возле узкой протоки. Пейзаж не вызывает никаких ассоциаций, лишь церковь определенно узнаваема. Куда узнаваемее огромное круизное судно за нею, которое благодаря монтажу словно превышает размером половину города, рядом или перед ним можно поставить пять Салюте. За судном — водный простор, в конце концов мы по-прежнему в Светлейшей, но в сером небе над нею крупными буквами написано «Noi Veneziani? Non stiamo serenissimi!! — Мы венецианцы? Мы больше не светлейшие!!» Автор рассказа — Тициано Скарпа, но меня с моим несовершенным итальянским он тотчас сбивает с толку, поскольку обращается к кому-то (думаю я), кто живет под ним. «La riconosco, я ее узнаю, — говорит он, — ё una pantegana grossa (а вот это слово мне незнакомо), большая крыса, здоровенная крыса, что живет подо мной».

Тициано Скарпа — автор романов и изящной книги о Венеции, венецианская крыса у него дальше говорит: «Одного нам, венецианцам, не дано. Мы не можем спрятаться. У нас нет метро, нет возможности укрыться под землей, мы живем на поверхности, живем без подсознания, Венеция построена на болоте, жители — самые поверхностные люди на свете, нам некуда скрыться, чтобы сохранить свою идентичность. В других городах есть катакомбы, бункера, у нас же нет противотуристических убежищ, чтобы защититься от воздушных налетов low cost [99] туризма».

99

Дешевого (англ.).

Амстердамцу это вполне понятно, хотя метро у нас есть. В статье читаешь обо всем, что происходило у тебя на глазах в последние годы, но с цифрами. Лишь 55 000 венецианцев осталось в городе, который ежегодно принимает 30 миллионов туристов. Венеция фактически уже больше чем продана. В районе Сан-Марко 90 процентов ресторанов принадлежат китайцам, албанцам и выходцам с Ближнего Востока. Дальше следует речь в защиту города. Доходы, приносимые Венецией, огромны. При всей пропаганде и рекламе, заманивающей туристов в Италию, Венеция с ее историей, со всеми ее баснословными художественными сокровищами и ее Бьеннале — одно из наиболее привлекательных мест. Деньги миллионов туристов остаются не только в городе, но и уходят в Рим. А в таком случае итальянское государство, наверно, в свою очередь может сделать хоть что-нибудь, чтобы защитить город? От опасностей воды, от упадка?

Не говоря уже о мафии, ндрангете, по-прежнему существует беспредельная бюрократия. Достаточно прочитать два детектива Донны Леон (они выходят по всему миру, но не в Италии), чтобы понять, что творится. История последних лет, полная сопряженной с коррупцией и скандалами борьбы против постоянно усиливающихся наводнений, являет собой весьма драматичный пример. Затем автор «Коррьере делла сера» цитирует некого гондольера. Раньше он перевозил людей, которые готовы были не просто полчаса тупо торчать в гондоле, они кое-что знали о городе, просили отвезти их в определенные церкви, эти люди приезжали действительно из любви к городу, ученые, вполне почтенный вид туристов. Мне знакомы и рассказы о других туристах, знакомы и стратегии, какие венецианцы изобрели для себя, чтобы избежать этой заразы, отречься от нее, знакомы и демарши против крупных судов, тихое и не очень тихое сопротивление.

В эти студеные недели февраля и марта большой наплыв немного схлынул, венецианцам нет нужды в своих любимых кафе толкаться среди иностранцев, которые усаживаются на их законные места за столом завсегдатаев, и, записывая эти строки, я отдаю себе отчет, что и сам тоже турист, что вновь могу уехать, прежде чем наступит лето и заявятся огромные орды, причем все конечно же вдвое и еще раз вдвое больше, чем говоришь, но, когда приезжаешь сюда уже столько лет, можешь прекрасно представить себе чувства венецианцев, распродажу, ощущение, что другие медленно, но верно захватывают твое прирожденное право, то право, какое ты считал неотъемлемым, люди, не говорящие на твоем языке, топчут твои воспоминания, не ведают секретов, из которых всякий город состоит для коренных обитателей, вещи, которые невозможно ни объяснить, ни растолковать, если только сами чужаки, благодаря тому, что он или она написали или сделали, не стали частью истории города, как некогда Монтень, Байрон или Казанова, а позднее Генри Джеймс и Эзра Паунд, или Пегги Гуггенхайм, Томас Манн, Эрнест Хемингуэй и Мэри Маккарти, имена, принявшие цвет города, ибо их обладатели жили здесь или писали о нем.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Последний день или вроде того. Где я прощаюсь? Утренний кофе с «Гадзеттино» в кафе на Пьяцца-Санта-Маргерита. Напоследок прикидываюсь венецианцем, пытаюсь что-нибудь заказать без акцента, остаться неузнанным, мимикрировать, сижу у окна в тусклом свете солнца — человек с газетой, смотрю на рыбный магазинчик, где сегодня уже не куплю рыбы. Когда я опять вернусь сюда? С того первого визита в 1964-м я пятьдесят лет путешествовал по миру, но всегда возвращался, — особая форма ностальгии. И все же не поселился здесь, вероятно, оттого, что всю жизнь меня не оставляет ощущение, будто я нигде не жил по-настоящему. Но почему тогда любишь это место больше всех других? Я пытаюсь думать об этом, однако дальше «своеобразия» мысли не идут, да я и имею в виду буквальное значение этого слова, «своеобразие». Это несравненный город в его своеобразии, истории, людях, постройках, причем я имею в виду не отдельные постройки, события, характеры, а целостность, соединение очень большого и очень малого. Это сам город, построившие его люди, абсурдная комбинация власти, денег, гения и великого искусства. Сперва они отвоевали свой город у лагуны, потом стали странствовать по большим морям за ее пределом, чтобы снова и снова возвращаться в город, который был им домом, всегда под защиту мудрой, широкой, часто такой спокойной, а порой опасной воды, которая объемлет его со всех сторон и в этом столетии из-за подъема уровня моря стала еще большей опасностью, чем прежде, и, размышляя об этом, я понимаю, что хочу провести этот день на воде, но не поеду ни на Мурано, ни на Торчелло, мне хочется на еще незнакомый остров, на Сант-Эразмо, сад и огород Венеции. В последней прочитанной мною книге Донны Леон «Что не исчезнет» этот остров играет особую роль. Не стану вдаваться в подробности сюжета, для меня здесь важно только одно — описание двоих мужчин, плывущих на весельной лодке по бесконечности этой воды и хорошо знакомых с фарватерами. Читая книгу, я расстелил рядом карту лагуны, именно расчерченные на карте фарватеры прямо-таки завораживали меня. Один из мужчин годами старше другого. В уединении этого островка он поселился после смерти жены и живет совсем один. Тут и там в лагуне он держит ульи и временами их проведывает. Порой они очень далеко, и автор описывает эту даль. Мужчина, сидящий вместе с ним на веслах, — комиссар Брунетта, главный герой всех романов Донны Леон. Брунетта моложе своего спутника, которого зовут Давиде. Он приехал на остров отдохнуть. Оба они хорошо понимают один другого, когда-то давным-давно Давиде выиграл регату с отцом Брунетта, что создает связь. И конечно, Давиде гребет лучше горожанина Брунетти, который очень скоро чувствует, что в этот первый день тело его толком не справляется, а на ладонях появились мозоли. Гребля описана превосходно. Мы еще не знаем, что старший мужчина в конце книги умрет и что смерть его связана с важнейшей темой книг Леон: с коррупцией Венеции и в Венеции, с этим спрутом, который опутывает своими щупальцами все — строительство, недвижимость, усыновление, льготы, рестораны, контрабанду, искусство. Но в первый день речь идет не о коррупции, а о водном просторе, о тишине, о птицах. Сейчас, когда я пишу, карга лежит передо мной. Я знаю, куда они направлялись в первый день, вижу на карте канал Сан-Феличе, но слово «канал» вообще-то вводит в заблуждение. Вода, как на всех картах, обозначена голубым. Но как понимать, когда среди голубизны мелкими буковками выведено «канал Сан-Феличе», а расположены буковки между тонюсенькими полосками более темной голубизны? Эти полоски — берега? Нет, на самом деле это фарватеры в воде, а затем ты их видишь, боковые каналы, тонюсенькие причудливые загогулины, намеки на болотистую землю, осоку, камыши, на землю близко от поверхности воды, для тех, кто любит названия, возникают все новые сюрпризы, Мотта-деи-Куниччи, Осса-рио-ди-Сант-Ариано, а немного дальше Палуде-Маджоре, куда пришли ранние венецианцы, гонимые сначала остготами, а позднее лангобардами, пришли в поисках убежища на болотистые острова, которые станут их городом.

Давиде Казати из книги знает, где можно плыть, где причалить, меж мужчинами царит молчание, нарушаемое только плеском весел, и, читая, я слышал эту тишину, чувствовал, как мужчина помоложе исподволь проникает в тишину другого, все, что они слышат и видят, навевает странное умиротворение. Я знаю, что каждый час от Фондаменте-Нуове в сторону Сант-Эразмо отходит вапоретто 13-го маршрута. Пассажиров немного, останавливаемся лишь один раз, в Виньоле, где летом полно народу, поскольку горожане спасаются там от жары. Двое пассажиров выходят, девушка и мужчина, у которого там велосипед, с легкой завистью я смотрю, как они медленно исчезают в ландшафте, любопытно, какова их жизнь. Когда мы отчаливаем, кажется, будто мир распахивается все шире, но плыть совсем недолго. По-моему, вдали виден Бурано, вапоретто причаливает в Капанноне на Сант-Эразмо, и по движению немногих людей на палубе я понимаю, что здесь надо выходить. Ни о чем не спрашиваю, жду, что будет. Именно здесь в книге Донны Леон Брунетти сходит на берег и встречает Давиде Казати. Я вижу, как к пристани направляются несколько человек, не туристы и не горожане. Сант-Эразмо невелик, но вытянут в длину, эти люди знакомы друг с другом, их лица отмечены печатью здешней земли, воды и ветра. По их взглядам я вижу, что они примечают чужаков вроде нас, вернее сказать, принимают к сведению. Нас на борту только пятеро. Я решил выйти на остановке Сант-Эразмо-Кьеза, думал, что возле церкви найдется кафе, но ничего нет. Мы единственные, кто сошел здесь, остальные отправятся дальше, к конечной остановке. Вапоретто отчаливает, еще некоторое время я слышу шум мотора. Прямо подле церкви высится колонна с раскинувшей крылья птицей на верхушке. В необъятной тишине кажется, что лишь буквы на колонне о чем-то говорят. Сообщают о чести, о героизме, Сант-Эразмо их не забудет, тех, кто пожертвовал свою юность на алтарь отчизны. Правильно ли я понял, не знаю, но речь идет о пунцовом цветке, о цветке, благоухающем человеческой добродетелью. Такая велеречивость приводит в замешательство, а имена здесь не указаны. Церковь низенькая, маленькая, уютная. Двери открыты, но не видно ни души. Рядом с высоким порталом лишь два узких окна, отчего церковь напоминает крепость, может статься, в лагуне водятся призраки. Верхушка фронтона похожа на облако, волны белизны, одна за другой. Внутри мозаика с Христом в венце и Его матерью, византийские ее ноги из мелких камешков стоят на маленьком возвышении, рядом коленопреклоненный святой Эразм. Снова выйдя на улицу, я по-прежнему никого не вижу. В церкви я прихватил листовку, арабскую легенду про султана. Я ее знаю, это «Садовник и Смерть», знакомые нам по знаменитому стихотворению ван Эйка, которое заканчивается незабываемыми строчками, когда Смерть выражает удивление по поводу того, что «Слуга твой поутру трудился что есть сил / И к ночи в Исфаган явиться не спешил. / И если б продолжал он розы обрезать, / То в Исфаган ко мне он мог бы опоздать» [100] . Следующий рассказ — о мастере дзен. Япония, Персия, я вышел далеко-далеко и все же посредине глобального мира. Целое событие — когда позднее мимо проезжает маленький пикап. Наудачу мы сперва идем немного налево, потом направо. Виноградник, дома вдали, тут и там припаркованный велосипед, издалека доносится шум трактора, маленькая гавань, лодки без людей, сваи причала, серый туман, вдалеке низкая земля, почти голландский пейзаж. Невольно я думаю о лодочных поездках, описанных в книге Леон. Меж осокой и камышом плывет ее лодка, сквозь мелкую воду просвечивает песок, который веками используют стеклодувы Мурано. Там тоже царит тишина. Двое мужчин на воде, их лодочка называется пупарин, предшественница гондолы, комиссар Брунетти смотрит во все глаза. «К веслам Бру-нетти был привычен еще с юности, но знал, что мало чем способствовал мягкой легкости этой поездки. Ни малейшего намека на задержку, на тот миг, когда гребок менял силу, — просто постоянное движение вперед […] Они достигли оконечности острова и повернули на восток, следуя береговой линии мимо домов и заброшенных полей. […] Потом он все-таки обернулся посмотреть, как гребет Казати.

100

П. Н. ван Эйк. Садовник и Смерть. Перевод с нидерл. Э. Венгеровой.

Глядя на совершенную гармонию его движений — вперед и назад, вперед и назад. — на руки, которые без груда контролировали весла, Брунетти подумал, что ни один человек в его собственных годах или еще моложе так грести неспособен, потому что все испортит, желая покрасоваться. Капли с весла падали почти незримо, прежде чем оно опускалось в воду и двигалось назад. Его отец греб точно так же» [101] .

101

Donna Leon, Wat niet verdwijnt, Uitgeverij Cargo, 2018, vertaling Lilian Schreuder. — Примеч. автора.

Сейчас мне хочется одного — увидеть на воде лодку, силуэты гребцов на фоне светлого горизонта, но единственное, что можно увидеть, это сама вода, серая, блестящая поверхность, где лишь очень немногие знают тайные пути, мы идем по узкой дорожке меж зелеными полями и водой, Венеция далеко и совсем близко, и, пока ритмично шагаю за компанию с ветром, я пробую думать о чуде всего этого, о городе, построенном людьми на воде, о породе людей, которым в этом водном ландшафте привиделась лихорадочная греза, мысленно я вижу, как встает над водою город дворцов и церквей, видение, какого я еще не видывал. Некогда венецианцы перевезли из Александрии останки евангелиста Марка и сделали из его львиного лика символ города.

Никто лучше Карпаччо не изображал этого льва — вдали слева Дворец дожей, а справа несколько кораблей с надутыми парусами. Слева на переднем плане кусты, дерево, участок земли, почти незаметно переходящий в воду, с которой обручен город, и посредине лев с прозрачным кругом святого нимба вокруг свирепой царственной головы, за гривастой холкой — длинные крылья, отчего он вдруг становится и птицей. Он могуч и гибок, твердо стоит на земле, но властвует и водой, и воздухом над нею, хозяин всех стихий, из древности явившийся в Европу, мощная правая лапа с острыми когтями лежит на вертикально стоящей книге. Две страницы ее разворота ослепительно белы, текст на сияющей странице неизбежен: «Pax tibi, Маrcе, evangelista meus — Мир тебе, Марк, благовестник мой». Мифы могут все, могут позволить еврею — последователю распятого на кресте учителя написать книгу, что будет жить в веках, могут даровать льву, спутнику этого человека, крылья и силу защищать город, могут поместить этого льва высоко на столпе на городской площади, откуда он обозревает лагуну, вот так он там и стоит: лев над городом и водою.

Сентябрь 2018 г. Сан-Луuc

БИБЛИОГРАФИЯ

J. L. Borges. ‘El jar din de senderos que se bifurcan’, in: Ficciones, Editorial Sur, Buenos Aires 1944 («Сад расходящихся тропок», в кн.: Х.Л. Борхес. Проза разных лет. Серия «Мастера современной прозы». М.: «Радуга», 1989).

Joseph Brodsky, Collected Poems in English, Farrar, Strauss & Giroux, New York 2002 (И. Бродский. Малое собрание сочинении. СПб.: «Азбука», 2021).