Верь мне

А я спускаю взгляд ниже и резко сглатываю, когда вижу на шее и воротнике рубашки Георгиева следы от чертовой розовой помады.

– Лучше бы она тебя заблевала, – толкаю для самой себя неожиданно.

Трескаю его по щеке. И только когда ладонь обжигает боль, душу – скорбь, а глаза – слезы, застываю. Заторможенно прокручиваю то, что слышала до того, как выбежала на палубу, но сложить воедино до сих пор не могу. Лишь чувствую, как растет сковавший весь организм ужас.

– Знаешь… – бормочу странным рваным шепотом. – Я всегда буду на твоей стороне, что бы ты не совершил… Буду в твоей команде… Но… Сегодня, когда ты, в угоду своей мести, взял в жены Владу Машталер, я поняла, что никогда с тобой быть не смогу, – не лгу. Озвучиваю то, что чувствую. – Даже в далеком будущем… Даже когда ты разведешься… Даже когда будешь снова свободным… Я больше не смогу быть с тобой, Саш… Как раньше уже не будет… Моя рана никогда не затянется, обида не утихнет, а злость не станет меньше…

Пока заканчиваю говорить, глаза удивительным образом пересыхают. Больно моргать, но я могу видеть.

И что же я вижу?

Печать глубокой муки. И никакого сопротивления. Абсолютное принятие.

– Я понял, – толкает сипло.

И это все, что он мне отвечает.

«– Я всегда с тобой… До смерти…

– После…»

Так вот что это значило. Георгиев понимал, что после этой свадьбы мы не сможем быть вместе, и все равно пошел на этот шаг.

Может ли быть еще больнее? Может?!

Я едва стою на ногах!

– Когда ты приехал в первый, второй, третий разы в Киев… – шепчу задушенно. – Ты уже знал, что женишься на ней?

– Нет, – хрипит он так же тихо. – Я надеялся, что до этого не дойдет.

– Мм-м… План Б? – больше ничего выдать неспособна.

– Типа того.

– Мм-м…

Не двигаюсь, когда он кладет ладони мне на талию и, придвигаясь, упирается лбом в мою переносицу. Позволяю себе в последний раз ощутить тяжесть его рук, запах его кожи и жар его тела.

– Когда-нибудь я тебя снова найду.

– Когда-нибудь… – повторяю я едва-едва слышно.

– Сейчас ответь на один вопрос, малыш.

– М?

– Ты еще любишь?

Я сглатываю. Сжимаю губы. Склоняю голову в бок, пока Георгиев не прочесывает лбом мои волосы. Когда же между нами устанавливается какой-то дико болезненный зрительный контакт, выдаю какую-то странную гримасу.

Мой ответ не несет никакой важности. И я могла бы выплеснуть правду. Если бы только была способна говорить. Но я не способна. Один звук, и взорвусь истерикой.

От необходимости отвечать меня спасает чей-то крик.

– Человек за бортом!

– Блядь… – выдыхает Саша.

И, схватив меня за руку, тащит в одному ему известном направлении. Когда в лицо снова ударяет ночной воздух, немного прихожу в себя.

Начинаю думать… Начинаю бояться… Начинаю паниковать…

– Расступитесь! – доносится до нас сквозь шум криков все тот же ровный и уверенный голос. – Грудью на колено клади… Дай воде стечь… Теперь на спину… Пульс отсутствует… На свет реакции нет… Срочно приступай к сердечно-легочной реанимации! Я вызываю скорую.

Пока я все это жадно впитываю, неожиданно оказываюсь на маленьком катере, за рулем которого обнаруживаю промокшего до нитки Шатохина.

Едва моя задница прижимается к сиденью, Георгиев натягивает на меня спасательный жилет. Я смотрю в его чрезвычайно сосредоточенное лицо, пока он затягивает ремни и защелкивает фастексы, и чувствую, как с каждой уплывающей секундой нарастает мое сердцебиение.

А потом… Саша вскидывает голову. Задерживает на мне какой-то абсолютно невыносимый, пылающий смертельной тоской взгляд. И я будто тот самый Титаник разбиваюсь об лед.

– Нет…

– Прощай, – обрушивает мой главный антигерой, спешно приглаживая одной рукой мои волосы.

Пока я оторопело таращусь на него, сжимает затылок. На мгновение застывает в этом положении. А затем, прикрывая веки, резко с отрывистым вздохом отворачивается и быстро покидает катер, чтобы возвратиться обратно на борт судна, где продолжает нарастать хаос.

Шатохин что-то говорит… Вроде просит меня держаться… Я особо не реагирую… Даже когда он заводит мотор и направляет катер в море, не мигая, смотрю на яхту, которая станет моим личным призраком.

«Никогда не прощайся со мной, ок?», – всплывает в моем сознании, прежде чем сердце окончательно с феерическим залпом разлетается на осколки.

35

Стараюсь не думать о ней .

Чуть больше двух месяцев спустя,

начало декабря

– Зима в этом году не торопится, – проговаривает Титов, глядя с едва заметной улыбкой на раскинувшееся перед нами темное море.

– Это на что-то влияет? – отзываюсь я равнодушно.

Шагнув к парапету набережной, выбрасываю в металлическую урну окурок. И тут же выбиваю из пачки новую сигарету. Влажный ночной воздух резво просачивается сквозь ткань рубашки и достаточно ощутимо пробивает холодом плоть, но я не спешу застегивать пальто.

Мне нравятся эти ощущения. Это освежает и тонизирует. Заставляет чувствовать себя живым.

Подкуривая сигарету, хмуро смотрю на все шире ухмыляющегося морского владыку.

– Сколько тебе лет, Александр?

– Это имеет значение? – выдыхаю между неторопливыми глубокими затяжками.

Титова тяжело разгадать. Иногда кажется, что ключа к нему нет. И самое главное, трудно понять: нужен ли он мне. Первоначальный план предполагал, что все вопросы с ним будет решать Чарушин. Но Адам Терентьевич заявил, мол, прежде чем впрягаться с нами в дело, должен разобраться, что собой представляет рулевой. То есть я.

И вот уже которую встречу он, мать вашу, пудрит мне мозги какой-то сраной философией.

– Сколько? – повторяет с той же ухмылкой.

Я прихватываю сигарету губами. Хмуро глядя на него, не спеша совершаю очередную затяжку. Так же медленно выдыхаю.

Титов не моргает. Да в принципе в лице не меняется.

– Пару недель назад исполнилось двадцать три, – озвучиваю по факту.

– Зеленый.

Я не улавливаю в этом заключении пренебрежения. Не допираю в принципе, что дает ему эта информация, но то, что он делает какие-то выводы – очевидно.

– Стар я для всех этих разборок. И, честно признаться, в последние годы стал закрывать глаза на происходящее в нашем городе дерьмо, – сообщает Адам Терентьевич приглушенно, впервые приближаясь к основной теме.