Верхнее ля

Пётр вышел во двор, подошёл к засыпанной свежим снегом поленнице дров. Около неё валялась перевёрнутая тачка и рассыпанные поленья. Видимо в этот момент Павлу стало плохо, и они вывалились у него из рук. Он поставил тачку около сарая, подобрал поленья и понёс их в дом, – не хотел, чтобы Инга видела, как всё случилось. Потом принёс в дом ещё дров и принялся растапливать печь. Сырые дрова дымили и разъедали глаза. Пётр не стесняясь смахивал слёзы. После того, как дом согрелся, и можно было снять пальто, Аустра сказала,

– Петя, это благодаря тебе у нас был свой угол, было куда пойти, когда всё отобрали. Ты и дом построил и печь сложил. А у скольких людей совсем ничего не было, бомжами становились или за границу разбежались.

– Нет, я здесь ни при чём. Это всё Павел, ему участок дали.

– Мама, ну о чём ты говоришь! Какой угол? Будешь жить с нами в нормальной квартире. Одну тебя здесь не оставим. Не хватает ещё мне каждый день с ума сходить и думать, что с тобой может случиться.

– Опять мне в Сибирь ехать? Никак не хочет она меня отпустить. Видно судьба такая, что и помирать там придётся. А я-то думала, что навеки о ней забыла.

После похорон Павла дачу заколотили, и дали денег сторожу, чтобы следил за домом. Когда в самолете приглушили свет, чтобы не мешать спать пассажирам, Пётр увидел, что из прикрытых глаз Аустры струйками, не прекращаясь, льются слёзы. Он никогда не видел, чтобы тёща плакала.

Вальтер Генрихович.

После известия о постановке оперы Вальтер Генрихович спешил домой разве что не вприпрыжку. Это надо же! Наконец случилось то, о чём он каким только богам не молился, – и русским, и немецким, и православным, и лютеранским. Смешно сказать, молился даже вагнеровскому верховному богу Одину. В кои-то веки у него появилась возможность начать работать над новой оперой и даже самому её выбрать, а не подхватывать чужие, заезженные как старая пластинка постановки, где бесполезно переучивать певцов. В голове Вальтера Генриховича уже звучал золотой рог Лоэнгрина, и воинственные валькирии неслись в прозрачной вышине.

Вагнера! Конечно, надо ставить Вагнера. Это великая музыка, и надо, чтобы все это поняли, а не судачили о каких-то национальных сверхидеях и прочей чепухе, не имеющей никакого отношения к музыке. Ведь как пишет! Какие у него длинные, нескончаемые периоды. Трудно предсказать, как завершится фраза и куда потечёт музыка – то ли вознесётся в щемящие, терзающие сердце выси, то ли обрушится бурным потоком вниз. Все классики предсказуемы: чёткие периоды и стандартные опоры на тонику и доминанту. А Вагнер! Никто так не писал до него. Всё прочее новаторство, что бы на этот счёт ни говорили, выросло из него: и французский музыкальный импрессионизм и новая венская школа, и весь прочий модернизм. А какие мелодичные арии, какое длинное дыхание, – не всякий вокалист это вытянет.

Тут Вальтер Генрихович несколько притормозил свой бег. Музыка, конечно, божественная, но кто будет её исполнять? Он, разумеется, справится. Подтянет свой оркестр, заставит его работать на совесть. Хор тоже можно научить. Игорь Васильевич молодой, заинтересованный хормейстер, с ним легко сотрудничать. Он поймёт. Но вот что делать с солистами? Если у этого нового тенора вагнеровский тембр, то это просто замечательно. А среди претенденток на ставку сопрано надо выбрать такую, которая сможет петь партию Эльзы или Изольды. Из нынешних солисток никто не сможет ни по чистоте звука, ни по дыханию, ни, тем более, по фактуре. Да и возраст у них всех, мягко говоря, критический. Того и гляди, перестанут петь. Из них можно взять кого-то на роль Ортруды или Брангены, – хотя бы Эльвиру Прокофьевну. Правда, обиды не оберёшься, будет устраивать скандалы, требовать партию Эльзы. И без толку говорить ей о возрасте, о том, что голос садится и уже дребезжат верха. Всё равно будет скандалить и требовать.

Воспаривший мечтами Вальтер Генрихович постепенно спускался на землю. Божественная музыка обрастала всегдашними театральными проблемами. Ах, почему он не симфонический дирижёр, не настоящий хозяин оркестра, а должен разбираться с капризными примадоннами, с их настроениями и «днями» – то она может петь, то не может. К тому же со слухом у них не всё обстоит лучшим образом. Не слышат себя и не занимаются с концертмейстером, а потом на спектакле поют между нот. И ведь не убедишь, что фальшивят. А уж баритональные басы, – те постоянно на четверть тона, а то и на полтона не дотягивают. Постоянно говоришь им: представляйте, что поёте выше, тогда будет в самый раз, попадёте в нужную ноту.

Придя домой, Вальтер Генрихович сразу же кинулся к полке с партитурами опер. Нежно вытаскивая из ровной шеренги стоящих под стеклом томов нужную партитуру, он любовно проводил рукой по обложке, и каждое издание тут же откликалась в его голове звучащей увертюрой.

С особой нежностью он взял с полки оперу Альбана Берга «Воццек». Он купил её в Вене, в городе, где она и была написана, потому-то это издание было ему особенно дорого. Собственно, купил не он, а его сокурсник по классу симфонического дирижирования, с которым он встретился в Вене. Сокурсник проходил там стажировку, – не у кого-нибудь, а у самого Герберта фон Караяна, хотя лучшим на курсе был он – Вальтер Штимме, и по всем правилам на стажировку должны были послать его. В деканате и в Министерстве культуры долго что-то судили-рядили, никак не могли принять окончательного решения. Пусть лучший, талантливый, перспективный, да происхождение подкачало. Немец, и к тому же из сосланных в Казахстан. В райкоме комсомола, куда его вызвали для собеседования, Вальтер говорил о том, что многие немцы, переселившиеся в Россию, стали её настоящими патриотами и много сделали для процветания науки и культуры. Он с чисто национальной дотошностью перечислял имена Владимира Даля, Фонвизина, Дельвига, Кюхельбеккера, мореплавателей Крузенштерна, Беллинсгаузена, Литке, полководца Барклая де Толли, скульптора Клодта, поэтов Фета и Блока, художника Брюллова, физиков Ленца, Эйлера, Струве, архитектора Шехтеля, промышленников фон Мекка, Штиглица, филантропа доктора Гааза. Пытался ещё продолжить список, но его остановили. Пришедший с ним для поддержки от имени студентов Андрей Нестеров, сказал, когда они вышли из райкома:

– Зря ты распинаешься перед ними. Они и имён-то таких не слышали.

– Как не слышали? Но в школу же они ходили? Кругосветные путешествия изучали по географии. О войне 1812 года много раз говорили. А уж о пушкинской эпохе – чуть ли не в каждом классе.

– Да им было не интересно, о чём на уроках говорят.

– А что им было интересно?

– Не знаю. Я с этой публикой не знаком. Они вообще для меня загадка.

Доказывать, что его предки поволжские немцы за двести лет на русской земле давно обрусели, и что он родился на казахской земле через двадцать с лишним лет после переселения родителей, было бессмысленно. Всё это он проходил неоднократно: а почему вас всё-таки зовут Вальтер, а не Николай или Иван, раз вы утверждаете, что считаете себя русским? К удмуртам, марийцам, якутам и прочим малым народам таких претензий никто не предъявляет, хотя в составе Российской империи они существуют фактически столько же лет, что и поволжские немцы.

Одним словом, на стажировку поехал его однокурсник. Время было ещё советское, и боялись, что он – этнический немец в Союз не вернётся. Хотя все знали, что чистокровные русские с гораздо большей вероятностью становились невозвращенцами. Для них побег был единственной возможностью остаться за границей. Однако чиновничьи страхи логике не поддаются. В Вену Вальтера не пустили. Но, как ни странно, через полтора года выпустили на фестиваль в Зальцбург. Он тогда учился в аспирантуре и рискнул поставить в консерваторской оперной студии «Cosi fan tutte» Моцарта. Вместо привычной русской версии, – как обычно пели студенты, он заставил всех петь на итальянском языке. Вальтер специально взялся за эту редко исполняемую оперу, потому что итальянский – певческий язык, он помогает правильно работать связкам, и кроме того, пусть знают, что всегда надо следовать замыслу композитора, – как написано, так и пой. К удивлению начальства, в оперную студию стали приходить меломаны со всего города. Им интересно было послушать исполнение оперы в оригинале. Местные чиновники воспользовались моментом, чтобы похвалиться своими достижениями перед Москвой, – показать, на каком уровне поют студенты в руководимом ими регионе. Тут уж про национальность Вальтера забыли, и на волне восторженных отзывов студенческую студию послали на зальцбургский фестиваль.

В Зальцбурге после спектакля к Вальтеру за кулисы пришёл его бывший однокурсник. После объятий и поздравлений он пригласил его посмотреть Вену. Вальтер решил, что этим приглашением он как-то пытается загладить несправедливость со стажировкой. Хотя, по большому счёту, он на своего сокурсника обиды не держал: просто парню повезло, и не он придумал все эти трусливые идеологические игры. Лихо миновав извилистые горные дороги, приятель довёз его до города, и в Вене, гуляя по знаменитому парку Шёнбрунн, по берегу «голубого» Дуная, который на деле оказался желтовато-мутным, они много говорили о музыке, о современном исполнительстве и под конец дня Вальтер попросил отвезти его в нотный магазин.

В нотном магазине Вальтер сразу же направился в отдел оперных изданий. После нынешнего успеха он планировал поставить со студентами ещё одну редко исполняемую оперу. Композиторы девятнадцатого века его интересовали меньше, – всё хорошо известно и часто исполняется. Поэтому он с лёгкостью прошел мимо полок с маститыми классическими именами и остановился перед стеллажами сочинений композиторов двадцатого века. От обилия партитур Вальтер обомлел. Его глаза бегали по корешкам названий опер, о существовании которых он даже не слышал. Ему захотелось остаться в магазине и всё оставшееся время неторопливо листать клавиры. Но неподалёку маячила фигура его приятеля, и Вальтер направился к полке, где стояли оперы композиторов новой венской школы, о которых было так много разговоров среди музыкантов, но сочинения которых по-настоящему никто не знал. Антона Веберна на полке не было. Веберн опер не писал. Наиболее интересная и значительная опера Шёнберга «Моисей и Аарон» написана на библейский сюжет, состоит из теософских монологов и маловероятно, что её захотят исполнять студенты консерватории. Рука Вальтера потянулась к партитуре оперы «Die gluckliche hand» – «Счастливая рука». Может не зря потянулась? – подумал Вальтер, – может это, действительно, счастливый для меня выбор? – но опера была небольшой, одноактной, а хотелось чего-то более значительного. Он подошёл к полке, где стояли оперы Альбана Берга «Воццек» и «Лулу». «Лулу» его интересовала меньше, так как она была дописана другим композитором после смерти Берга. Ему хотелось иметь подлинную авторскую вещь, а не приправленную чьими-то догадками. Вальтер вынул партитуру «Воццека» и, сдерживая лёгкое подрагиванье пальцев, раскрыл её.