Верхнее ля

– Ну, журналистскую писанину вряд ли можно назвать творчеством. А на спектакль, я вас уверяю, будут ходить. Надо народ приучать к новым формам, к новому восприятию искусства. Это сейчас никто не ходит, но не исключено, что со временем постановка войдёт в анналы режиссуры, – не сдавался Григорий Борисович. – Над Мейерхольдом тоже смеялись. Даже Ильф с Петровым не удержались, издевались над постановкой «Женитьбы». Писали, что Агафья Тихоновна бегает по проволоке, чего на самом деле не было. Так что пока судить рано.

– А я думаю, сейчас судить в самый раз. Вряд ли мы с вами соберёмся на худсовет на том свете, чтобы решить, что талантливо, а что нет. И зрителю надо получать удовольствие от спектакля сидя в зале, а не узнавать через тридцать лет, что он, оказывается, смотрел шедевр. И что это за манера непременно сравнивать себя с Мейерхольдом? – прищурив глаза, спросил директор. – Уж сколько лет прошло, пора найти какую-то новую точку отсчёта. Более того, но я позволю себе такую крамольную мысль: если бы Мейерхольд умер спокойно в своей постели, думаю, вокруг его постановок было бы гораздо меньше шума. У нас ведь обожают мучеников, возносят их, после того, как своими руками устроят им мучительный конец. Но, вы-то, Григорий Борисович, как я понимаю, собираетесь умирать своей смертью? – вперив саркастический взгляд в главрежа, спросил директор. Трое присутствующих, застыв от удивления, смотрели на Петра Валериановича.

– Да не сравниваю я себя с Мейерхольдом, – отбивался Григорий Борисович. – С чего вы взяли?

– Я понимаю, что вы готовы возразить мне, употребив слова прогресс, поступательное движение, совершенствование общества, эволюция и прочие штампы из этой лозунговой обоймы. Должен заметить, что слово эволюция мне нравится больше всего, поскольку это процесс естественный, не совершаемый бездумно от переизбытка энергии. И я убеждён, что всё, что имеет отношение к подлинному прогрессу, непременно сопряжено с талантом. А настоящий талант никогда не идёт на поводу у моды и необходимости быть, так сказать, «в струе».

Григорий Борисович при этих словах напрягся и спросил сдавленным голосом:

– Значит, вы считаете, что у меня нет таланта, что я бездарен?

– Я, собственно, говорил о другом, и этих слов, Григорий Борисович, не произносил. А есть талант или его нет – это тот вопрос, над которым творческому работнику постоянно надо задумываться. И, как мне кажется, талантливый человек постоянно сомневается в своих способностях. Это нормально. Поэтому очень прошу вас, Григорий Борисович, коль дело идёт о новой постановке, перестаньте потрясать своим модернизмом, – продолжал директор. – Не думайте, что это такая исключительная штуковина и до вас никто до сверхсовременного, нестандартного взгляда на вещи не додумался. Если уж на то пошло, то самым масштабным модернистом был товарищ Маркс. И мы на своей шкуре испробовали плоды этого модернизма. Так что, прежде чем хвататься за некие, так называемые новшества, надо крепко подумать.

Григорий Борисович слегка остолбенел, потом сглотнул, так что было видно, как задвигался его кадык.

– Да, да, вы не ослышались, именно Маркс Карл, – повторил Пётр Валерианович, – и думаю, вы со мной согласитесь, что не всякий модернизм во благо.

Присутствующие недоумённо переглядывались. Никто не знал, как реагировать на слова директора. Уж чего-чего, но подобных откровений от него, номенклатурного работника никто не ожидал. Пётр Валерианович и сам не ожидал, что его так занесёт. Похоже, что он внутренне, незаметно для самого себя приготовился к тому, что это последний год его директорства и уже не старался соблюдать правила игры. Наконец-то настало время вполне определённо выражать собственные мысли, – подумал он с облегчением.

– И что более существенно, дорогой Григорий Борисович, пока вы себе выстраиваете постамент и расчищаете место в анналах, у меня план горит, – всё более возбуждаясь, говорил Нерчин. – Не исключено, что могут вовсе снять с должности. И, знаете ли, я не уверен, что новый директор будет таким же сговорчивым, готовым голову сложить за все ваши творческие изыскания. Так что цените, пока я есть, – выпалил на одном дыхании Петр Валерианович и отёр платком покрасневшую лысину.

В кабинете на некоторое время воцарилась неловкая тишина. Никто не ожидал от обычно выдержанного директора такого всплеска раздражения. Да, похоже, он и сам от себя не ожидал, неуклюже запихивая в карман злополучный платок. Отдышавшись, он проговорил:

– Прошу прощения за излишние эмоции, но должен сказать, что положение театра довольно серьёзное, и надо все силы направить на то, чтобы привлечь публику и обрести хоть какую-то финансовую устойчивость. Так что, думайте. Старайтесь найти что-то действительно привлекательное и, по возможности, финансово незатратное.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – забормотал Вальтер Генрихович, испугавшись, как бы директора не хватил удар, – мы обязательно подберём оперу интересную для зрителей.

– Я так понимаю, Пётр Валерианович, музыка – это не по моей части, поэтому ничего предложить не могу, – вступил в разговор Владимир Иванович. – Мне что закажут, то я и нарисую. Хорошо, хоть балет особых декораций не требует. Там можно освещением обойтись. Экономия для театра существенная, и народ балет больше любит. Так может нам балет лучше поставить?

Пётр Валерианович, пригасив вырвавшиеся из него чувства, почти спокойно произнёс:

– Приятно видеть такое отсутствие тщеславия, Владимир Иванович, но сейчас речь идёт об опере. Считайте, что это федеральный заказ. И постарайтесь, чтобы новая сценография сделала вам имя. Уверяю вас, так легче жить. А всем остальным, по чьей части музыка, даю два дня на выбор спектакля. Встретимся в четверг в моём кабинете. И не забывайте, что на общем сборе труппы мы должны иметь конкретное предложение.

Искоса посматривая на Григория Борисовича, вызвавшего столь бурную реакцию со стороны директора, присутствующие задвигали стульями и потянулись к дверям. Пётр Валерианович глубоко вздохнул и откинулся на спинку кресла. Ему было стыдно. Надо же так сорваться! И это сразу после отпуска. А что будет дальше? Дальше будет только хуже. В Отделе культуры молодой, недавно назначенный чиновник вполне определённо дал ему понять:

– Возраст, батенька, возраст. Ветерана мы вам, конечно, дадим. Заслуженного работника вы уже имеете. Семидесятилетие торжественно отпразднуем, а там надо дорогу уступать тем, кто помоложе, кто лучше чувствует современность.

И после некоторого размышления, с этакой задумчивостью во взоре:

– Ну, разве что есть у вас маленький шанс, если удивите театральную общественность новой постановкой, которую мы специально для вас, для вашего юбилея выбивали в Москве.

Вот насчёт «выбивали» врёт. Точно врёт, – тоскливо подумал Пётр Валерианович.

– Тогда, ещё может быть, – с неопределённостью в голосе, изображавшей многоточие, говорил гладкощёкий, ухоженный чиновник. – Хорошо бы вам попасть на Золотую Маску. Это престижно и для театра, и для области. Так что старайтесь, голубчик, старайтесь.

И всё это выслушивать от сопляка, который и представления о театре не имеет. Никогда не имел к нему отношения. Так, менеджер, устроитель. Они нам много чего наустраивали, менеджеры. Только от настоящей профессии это всё очень далеко.

Пётр Валерианович вдруг ощутил, как защемило сердце: то ли от жалости к себе, то ли, и в самом деле, ишемия даёт знать. А ведь месяц провёл в Кисловодске, – нарзанные ванны, горный воздух. Правы, наверное, они, молодые стервятники, – пора уступать дорогу.