Верхнее ля

Пришлось их семье в очередной раз переезжать в другой город. В кукольном театре, где Пётр стал режиссером, представления для детей давали днём по субботам-воскресеньям. Играли стандартными перчаточными куклами. В остальные дни театр пустовал. Иметь сценическую площадку и не использовать её, – такое положение дел Пётр считал просто преступлением. Не для того он столько лет маялся от невостребованности. Пётр серьёзно взялся за изучение нового для себя дела. Ездил в Москву в театр Образцова, смотрел спектакли, беседовал с Сергеем Владимировичем. Понял, что с помощью кукол можно выразить очень многое. Загорелся тростевыми куклами и решил делать с ними спектакли для взрослых. Пригласил в театр умельца-столяра и разложил перед ним пособие по изготовлению тростевых кукол. Федор Гаврилович изумлялся, но с интересом принялся за новое дело. В театре был хороший художник, который при прежнем режиссёре в театральной мастерской писал картины для своих знакомых, и сценографии с него практически не требовали. Прыгают тряпичные куклы, что-то там лопочут, – какая ещё сценография? Ну, где-нибудь задник подправишь, подрисуешь.

Пётр обложился книгами. Выискивал острые, неоднозначные пьесы. Первым спектаклем для взрослых, который они поставили, была «Божественная комедия» Штока. Пётр видел этот спектакль у Образцова и видел у Товстоногова в исполнении Юрского и Шарко. Он был уверен, что воздействие от игры куклы может быть ничуть не меньшим, чем от игры живого актёра. А в некоторых случаях, в силу прямолинейности посыла кукольного персонажа, воздействие было даже большим.

Публика была от «Божественной комедии» в восторге, народ валил валом. Кто бы мог подумать, что кукла может быть кокетливой, нежной, эротичной? Пётр воодушевился и поставил спектакль по рассказу Хэмингуэя «Старик и море». Никто не верил, что можно сделать спектакль с одним персонажем и говорящей рыбой. Боялись, что разговоры старика с самим собой покажутся скучными и неинтересными. Оказалось, что на старика Сантъяго приходят посмотреть и взрослые и дети. Актёры театра почувствовали свою нужность и значительность в этом небольшом районном городе. Никому не известные, стоявшие всю свою жизнь за ширмой, они вдруг обрели лицо. С ними здоровались, им улыбались и смотрели вслед. Сами они с обожанием смотрели на Петра и ловили каждое его слово. Театр инсценировал некоторые сцены из «Конармии» Бабеля. Потом замахнулся на спектакль по повести Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». Прекрасный кукольный умелец Фёдор Гаврилович для матери манкурта сделал куклу, к глазу которой пристроил маленькую колбочку с водой, подкрашенной флуоресцентной краской. И когда в финале спектакля она встречала своего сына-манкурта, из её глаза текла мерцающая в темноте голубая слеза. Пётр видел, что не только женщины, но и мужчины, выходя из зала, вынимали из своих карманов носовые платки.

Его театр быстро стал популярным, маленький зал не вмещал всех желающих. Вечером у театра всегда стояла толпа жаждущих купить лишний билетик. Петру очень хотелось перенести в свой театр знаменитый «Необыкновенный концерт» Образцова, но он пока не осмеливался, считая, что без Гердта и других ярких артистов такого успеха не будет. В итоге решили обойтись без неподражаемого Апломбова и сочинили свой «Необыкновенный концерт», где вместе с развлекательными номерами инсценировали песни Высоцкого и вставили сценки Жванецкого. После двух спектаклей «Необыкновенного концерта» Петра вызвали в райком партии.

– Пётр Валерианович, вы что себе позволяете? Мало того, что в вашем спектакле наша Красная армия выглядит как сборище бандитов, что людей вы считаете беспамятными манкуртами, так теперь вы решили пропагандировать всяких диссидентствующих авторов?

– Ничего из ряда вон выходящего я себе не позволяю. «Конармия» давно и успешно идёт в театре Вахтангова, а писатель Чингиз Айтматов лауреат Государственных премий и герой соцтруда. Артист Высоцкий играл главные роли в театре на Таганке, а миниатюры Жванецкого постоянно ставят в театре Аркадия Райкина – где же тут диссиденты?

– Мало ли, что они там в театрах играют! Здесь вам не Москва! К нам поступают сигналы, что вокруг вашего театра процветает спекуляция билетами. И не исключено, что лично вы на этом наживаетесь. А за это можно и статью получить! Немедленно снимите с репертуара ваш «Необыкновенный концерт». Насчёт других спектаклей мы тоже подумаем. Мы ценим ваш талант, и не станем отрицать, что благодаря вам кукольный театр стали посещать зрители. Это неоднократно отмечалось в областной газете и в Отделе культуры, но хотим предупредить, – не дразните гусей, дорогой Пётр Валерианович.

Спектакль пришлось снять, – как-никак указание сверху, но на этом не успокоились. Похоже, обиделись за сравнение с манкуртами. Кто-то, видимо, нажимал на эту педаль и подзуживал партийных чиновников. Да и генсеки стали меняться с пугающей быстротой, – не знаешь, чем обернётся завтрашний день. Была первая половина восьмидесятых, и партийцы не знали, как им себя вести, – то ли демонстрировать либерализм, то ли, напротив, «закручивать гайки». Закручивать гайки всегда было безопаснее, за это их по рукам никогда не били. К Петру на спектакли часто стали приходить чиновники, – он по звонку оставлял для них места. Неоднократно вызывали в райком и, наконец, сказали: Пётр Валерианович, мы изучили ваш послужной список и думаем, что вы прекрасно справляетесь с руководящей работой. В Риге вы работали инструктором в Отделе культуры, а это большой город, республиканская столица, поэтому решили вам предложить такую же должность в нашем Обкоме партии. Нам в области надо развивать театральное дело, у вас большой опыт и авторитет, и вы, безусловно, будете очень полезны на этом месте.

Пётр сходу решил отказаться, но понял, что от него не отстанут. – Разрешите, я подумаю и посоветуюсь с женой.

– Ну, конечно, дорогой Пётр Валерианович, подумайте.

С Ингой они решили, что если Пётр откажется, следующим шагом будет его увольнение с работы, и ещё неизвестно, с какой формулировкой. Поэтому Пётр принял предложение работать в Обкоме партии, надеясь, что он посодействует другим театрам вести самостоятельную политику.

Опять поменяли местожительство. Сын бурчал: совсем как семьи военнослужащих, уже третий раз переезжаем. Инга была рада новому назначению: переехали в областной город, выбрались, наконец, из захолустья, где на её драматические спектакли набиралось, в лучшем случае, ползала. Здесь её взяли в областной драматический театр. Как актриса – не блистала, но на сцену выходила. Внешне всё ещё оставалась красавицей.

Добросовестный по натуре Пётр втянулся в организационную работу. Поддерживал хорошие отношения с театральными деятелями, на режиссёров не давил, зная по своему нелёгкому опыту, какое это хлопотное и нервное дело. Перестроечное финансирование культуры стало сильно усыхать, выплыло забытое со времён нэпа понятие «хозрасчёт». А какой может быть хозрасчёт, если после павловской реформы у людей денег на еду не хватает? С пустым желудком в театр идти? Голодные актёры сами побежали из театра. Стоят на рынке, трясут китайскими и индийскими тряпками. Когда видели Петра Валериановича, задумчиво устремляли глаза в небо. Районные театры и кинотеатры становились автосалонами или казино. В областном центре происходило то же самое. Единственно держался театр оперы и балета, потому как не подчинялся местному самоуправлению, – был федерального значения. Стойкий Пётр Валерианович суетился, летал за свой счёт в Москву, пытался спасти культуру. Но тут однопартийной системе пришёл конец, и не стало поддержки со стороны идеологических функционеров. Чтобы не терять такого опытного администратора, или, как стало модно говорить, – менеджера, Петру Валериановичу предложили место директора театра оперы и балета, тем более, что предыдущий директор нашёл себе уютное место в оффшорной зоне.

Когда уже переехали и обжились в областном центре, от Аустры получили телеграмму: умер Павел, приезжайте сразу на дачу. Быстро собрались, билеты на самолёт продавались свободно, от безденежья редко кто летал. Удивились, почему среди зимы надо ехать на дачу. До ворот садового товарищества таксист доехать не смог, дорога не была расчищена. Долго шли вдоль забора по узенькой тропинке. Аустра стояла на крыльце как древнее изваяние, покрытая большим шерстяным платком. Лицо её как будто окаменело. Вошли в холодный дом, печь была не топлена. Инга кинулась к матери, и они молча простояли обнявшись. Когда же наконец отпустили друг друга, Инга спросила, что мать делает на даче.

– Живу.

– Ты что, боишься быть рядом с мёртвым отцом?

– Отец сейчас в морге.

– Ну, так давай поедем в Ригу в тёплую квартиру. Ты же тут заболеешь.

– Нет никакой квартиры, некуда ехать.

– Почему нет?

– Проституция. Я тебе не хотела писать.

– Мама, что ты говоришь? Какая проституция?

– Реституция, – поправил Пётр. – Квартиры возвращают их прежним владельцам.

– Весь дом выселили. Всех выгнали, не пожалели. Совсем как пятьдесят лет назад. Хозяева вернулись из Германии и сказали, что это дом их деда. Документы привезли. Хорошо, что у нас дача есть. А многих с детьми выгнали на улицу. Мебель ещё долго под дождём стояла. И никому не было жалко ни людей, ни вещей, – монотонным голосом рассказывала Аустра.

– Что ж ты мне ничего не написала?

– Стыдно было, что латыши выгоняют латышей. Павел хотел написать, но я ему не разрешила.

Инга опустилась на низенькую табуретку и её плечи затряслись. Пётр подошёл к жене, и она уткнулась в полы его тяжёлого зимнего пальто. Подождав, когда Инга успокоится, Пётр спросил, – Аустра, скажите, что надо сделать? Я всё сделаю.

– Завтра всё сделают. Я договорилась. А сейчас печь надо затопить. Павел за дровами ездил, машина к дому подъехать не может, дороги не чищены. Тут на дачах мало кто живёт, и денег ни у кого нет, чтобы снегоочиститель вызвать. Сами для себя только дорожку расчищаем. Пока Павел дрова перетаскивал – надорвался. Говорят – сосуд лопнул. Я к этим проклятым дровам даже притрагиваться не хочу.