Верхнее ля

– Помилуйте, Леночка, да и рассказывать особенно нечего. Отдыхал как обычно, валялся на пляже в Турции. Да вы и сами всё знаете. Вот вы, действительно, прекрасно выглядите. Как говорится, ваша юность вам к лицу. – И жестом фокусника Виктор Павлович положил перед секретаршей квадратную плитку шоколада, ровно такую, которая помещалась в карман пиджака, не оттопыривая его.

– Ах, Виктор Павлович, – пропела Леночка, – вы всё такой же галантный. Ничуть не изменились за лето. – И, притворно вздохнув, добавила, – вы меня балуете.

– Ну, что вы, – это всего лишь небольшой знак внимания, – поддержал кокетство секретарши худрук.

Леночка, как и положено секретаршам директора, умела быть жёсткой и несговорчивой. Но в присутствии художественного руководителя оперной труппы все эти её качества полностью улетучивались. Она снова ощущала себя школьницей, которая старалась не пропустить ни одного концерта солиста местной филармонии Красовского. Что и говорить, юношеские влюблённости долговечны. Виктор Павлович об этом знал. Леночка сама призналась ему в восторженном обожании, когда они засиделись в директорском кабинете после премьеры «Севильского цирюльника». Главную партию в спектакле пел приглашённый солист, и Леночка никак не могла понять, почему Виктор Павлович оставил сольную карьеру и не поёт ведущие партии в их театре. Мог бы и совмещать. Такой певец пропадает! Леночка прекрасно помнила, как Красовский пел каватину Фигаро на концертах. Ему всегда бешено аплодировали, просили исполнить на бис. Просто не верится, что Виктор Павлович не сумел бы справиться со всей оперой. Не такая уж она и сложная, – говорила Леночка. – Одни речитативы. Зато, какой блестящий выход у Фигаро! Вот тут-то Виктор Павлович действительно мог быть настоящим украшением оперы, не то, что этот заезжий коротышка.

– Ах, Леночка, Леночка, – говорил худрук, – не всё так просто. Голос – инструмент тонкий, хрупкий, никогда не знаешь, как он себя поведёт. Вспомните хотя бы Каллас, – ведь великая певица была, и вдруг сразу всё оборвалось.

– Не надо на себя наговаривать. Ни за что не поверю, что вы потеряли голос. Я же слышу, как вы иногда распеваетесь в зале. Вы по-прежнему прекрасно звучите, и к тому же на вас так приятно смотреть, – призналась Леночка, расслабившись после изрядной доли коньяка. Вы бы могли ещё долго петь. Зачем вам место худрука? Неужели денег больше платят? Или вам нравится быть начальством?

– Конечно, нравится, когда есть такие подчинённые, – шутливо парировал Виктор Павлович и заспешил домой.

Не снимая с лица улыбки, предназначенной Леночке, Виктор Павлович вошёл в кабинет директора театра Петра Валериановича Нерчина. Там уже сидели главреж Григорий Борисович Остроумов и дирижёр Вальтер Генрихович Штимме. Между ними, как будто отпуска и не было вовсе, уже разгорались привычные споры. Тема была неизменной: может ли постановщик вторгаться в замысел автора? А если может, то в какой мере? И что важнее – актуальная, доходчивая постановка или строгое следование тексту оперы. Спорить можно было до бесконечности. Известно, что режиссёрские новации почти никогда не совпадают с первоначальным замыслом композитора. Композитора волнует выразительность музыки, а не сценическое объяснение её смысла, – и в этом вечный камень преткновения постановщиков оперы. Григорий Борисович высмеивал немецкую педантичность Штимме, а Вальтер Генрихович в свою очередь издевался над дешевой погоней за популярностью, свойственной режиссёрам.

– Осовременить, не значит протащить на сцену быт! – патетически восклицал Штимме. – Все эти ваши мини-платьица, портфели подмышкой и очки на носу не делают оперу современной. Додумались даже на автомобилях по сцене ездить! И уж тем более смешно, когда героев при этом величают графинями, превосходительствами и предлагают подать карету. Вместо полноценной оперы получается гнусная пародия! Иначе, как издевательство, всю эту осовремененную глупость воспринимать нельзя. Так осовременивать, всё равно, что нарумянивать старуху, прицеплять к её голове бантик и одевать в детское платьице. Зрелище ужасное, а Дюймовочки из неё всё равно не получится. Все это понимают, но никто не решается сказать честно, чтоб не прослыть ретроградом. Это ж надо додуматься, чтобы в любовной сцене герой месил тесто и, словно провинциальный шеф-повар, кромсал ножом огурцы! Да любая нормальная девушка во время такого любовного признания сбежит без оглядки, или рассмеётся в лицо. И этот примитивизм и безвкусицу вы называете современностью?

– Молодёжи нужны современные произведения. На старьё ей ходить не интересно. Если вам не нравятся попытки приблизить оперу к сегодняшнему дню, тогда скажите, где взять современную оперу? Где? Что-то я за последние полвека ничего нового не встречал. Сейчас нет ни королей Людвигов, ни князей Эстергази, ни даже Надежды Филаретовны фон Мекк, чтобы дать композитору возможность спокойно писать большое произведение. Сейчас он вряд ли допишет оперу до конца, скорей всего перед написанием последнего акта помрёт с голода, так и не окончив своего замысла. Так что не ждите напрасно современных произведений, Вальтер Генрихович. Композиторам проще песенки писать в два куплета и жить припеваючи.

– Так это и не композиторы вовсе, а дельцы! Вы не только постановками, но и такими рассуждениями опошляете жизнь! Тогда уж не жалуйтесь, что молодёжь стала меркантильной и прагматичной. Это всё ваших рук дело! Задурили головы модернистскими вывертами. Хотя, по сути, ничего нового не придумали. Вся ваша, так называемая новизна, столетней давности. Всё уже было, и гораздо ярче и уместнее. А вы трясёте изъеденным молью тряпьём и воображаете себя первопроходцами и гениями!

Пётр Валерианович, скрестив на животе руки, с директорской невозмутимостью взирал на спорщиков. Его это нисколько не раздражало. Он был доволен, что наступил конец отпускному безделью и можно вновь погрузиться в нервную, суетную атмосферу театра, – невыносимую, трижды проклятую, но без которой он не мыслил своего существования.

Поздоровавшись с каждым из присутствующих за руку, Виктор Павлович сел за стол поближе к директору. Мужчины перекинулись несколькими словами о проведённом отпуске. Ждали главного художника театра.

Владимир Иванович Сидорин стремительно влетел в кабинет, едва успев придержать дверь. Концы его шарфа, обмотанного в несколько слоёв вокруг шеи, – то ли дань моде, то ли защита от сквозняков в мастерских театра, – развевались на бегу и продолжали колыхаться, когда он с разбега опустился на стул. Бросив всем коротко «здрасте», он сел, подперев подбородок рукой, на которой отчётливо виднелись следы краски.

– Ну-с, начнём наше совещание, – проговорил директор, оглядев присутствующих.

– Прежде всего, поздравляю вас с началом нового сезона и желаю всем плодотворной работы. Надеюсь, все хорошо отдохнули, полны сил, энтузиазма и готовы приступить к реализации своих творческих замыслов. Хочу поделиться с вами новостями, очень приятными и долгожданными для всего нашего коллектива, – директор поочерёдно посмотрел на каждого из присутствующих, словно проверяя готовность услышать новости. – Этот год, к нашей большой радости, объявлен годом музыки, и в связи с этим наш театр не остался забытым. Нам дополнительно спустили две штатные единицы – одного тенора и одно сопрано.

Коллеги при таком известии удивлённо переглянулись, и послышались возгласы одобрения. Пётр Валерианович позволил себе насладиться проявлением радости со стороны коллег, сделал эффектную паузу и продолжил:

– Но это ещё не всё. Чтобы молодые певцы могли органично влиться в коллектив, по такому случаю нашему театру выделили деньги на постановку новой оперы, – и Пётр Валерианович, откинувшись на спинку кресла, обвёл всех торжествующим взглядом.

Это сообщение вызвало неподдельный восторг. Все сидевшие в кабинете зааплодировали. Петр Валерианович по лицам коллег пытался определить, дошли ли до них эти новости. В Отделе культуры он настоятельно просил никому не сообщать о новых ставках и постановке. Проговоришься – сглазишь, – этой театральной примете он следовал всю жизнь, и она его не подводила. Особенно пристально он посмотрел на Виктора Павловича, у которого и в филармонии, и в Отделе культуры было множество друзей и почитателей. Но Виктор Павлович был по-настоящему обрадован:

– Вот это, действительно, прекрасная новость!

– Ну, наконец-то, дождались, – выдохнул Григорий Борисович. – А то в год культуры надеялись на увеличение финансирования, в год искусства опять ждали, – и всё мимо. Хорошо хоть у чиновников хватило фантазии назвать этот год «годом музыки». Глядишь, лет через десять надумают объявить «год оперы», и будет возможность на закате карьеры что-нибудь приличное поставить. Если наша опера, к тому времени ещё выживет.

– Зачем же так мрачно, дорогой Григорий Борисович? – возразил директор.