Верный меч
Шрифт:
— Кажется, задолго до вторжения Мале был большим другом Гарольда Годвинсона, — сказал я. — Он получил землю в Англии от старого короля, Эдуарда, и большую часть времени проводил в этой стране. До тех пор, пока король не умер, и Гарольд не украл корону. Тогда он вернулся в Нормандию, чтобы присоединиться к герцогу Гийому.
— Он знал узурпатора? — спросил Уэйс.
— И он действительно наполовину англичанин, а? — пробормотал Эдо.
— А теперь он отправляет послание вдове Гарольда, — подвел итог Уэйс. — Что все это значит?
— Это может не значить ничего, — сказал я. — Их дружба была прервана, когда Гарольд решил захватить
— Хотя до сих под его дом заполнен английскими слугами, — заметил Эдо. — Есть Гилфорд и Вигод, наверняка найдутся и другие.
Это было верно, и тоже было частью головоломки. Но еще больше меня беспокоил один вопрос: разве мог Гилфорд рассказать мне историю разорванной дружбы, если бы знал, что его господин замыслил предательство? Это не имело смысла.
— Если бы мы знали, что содержит сообщение, то не сомневались бы, — сказал я. — Но священник молчит, как рыба.
— Он должен хранить послание в своей комнате, — предположил Эдо.
— Или в голове, — возразил Уэйс. — Тогда у нас нет никакого способа узнать.
Внезапно я вспомнил о свитке, который Гилфорд выронил у дороги, как резко изменились его манеры, когда я поднял его.
— Нет, — сказал я. — Письмо существует.
— Ты уверен? — спросил Уэйс.
Чем больше я думал, тем сильнее убеждался в своей догадке. Чем еще мог быть тот пергамент?
— Я видел, как он выронил его по дороге сюда.
— Если бы мы могли взглянуть на него, прежде чем оно попадет к этой Эдгите, — сказал Эдо.
— Уверен, он не оставит письмо без присмотра, — ответил Уйэс.
— Но ты узнал бы его, если бы увидел? — спросил Эдо.
— Возможно. — я представил грубые края свитка и кожаный шнурок, завязанный крепким узелком. В нем не было ничего особенного, никаких отличительных признаков. — А тебе зачем?
— Думаю, он уже спит, как сурок, — сказал Эдо, понизив голос. — Мы должны пробраться в его комнату и найти письмо.
— Ты предлагаешь нам украсть его?
Как бы ни был я зол на Гилфорда, эта мысль наполнила меня отвращением. В конце концов, Мале отдал его под мою защиту. Я дал ему клятву перед лицом Бога, и не мог нарушить ее.
Эдо пожал плечами.
— Что, если мы ошибаемся насчет священника, Мале и всех остальных? — действительно, если мы поступим так, как он предложил, а наши подозрения окажутся ложными, я стану клятвопреступником — Нет, должен быть другой способ.
— Знает ли еще кто-нибудь об Эдгите, как думаете? — спросил Уэйс. — Я имею в виду Годфруа, Радульфа и Филиппа. Вы видели, как они отреагировали на ее имя?
— Я на них не смотрел, — признался я.
— Я тоже, — сказал Эдо.
— Интересно, — продолжал Уэйс. — Если они служат у Мале достаточно долго, возможно, они знают, кто она такая, и что у нее за дела с их лордом. И тогда они могут иметь некоторое представление, что за сообщение мы привезли.
— Может быть, — согласился я. — Но помните, в Лондоне они желали только побыстрее вернуться в Эофервик. Если бы они знали, что поездка в Уилтун так важна, они не ворчали бы.
— И то правда, — сказал Эдо. — Это капеллан напомнил им, какую задачу они должны выполнить в первую очередь.
— И я, — вздохнул я.
— И ты, — добавил он с улыбкой. — Ты и твое чувство долга.
В другой раз я бы рассмеялся, но в тот вечер настроение было совсем паршивое. Фигура у очага
пошевелилась, Бургинда фыркнула и покачнулась на табурете; я видел, как задрожали ее веки, как с тяжелым вздохом она пытается открыть глаза.— Я надеюсь, что скоро все прояснится, — сказал я.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Уилтун лежал передо мной в тишине и темноте. Я стоял, опираясь на один из столбов плетеного забора. Тонкая полоска месяца висела среди обрывков облаков; сотни звезд были щедро рассыпаны в ночном небе.
Единственным источником света был дормиторий монахинь, где сквозь щели дверного проема просачивалось слабое свечение. Один из постулатов Святого Бенедикта, заложенный в правила монастырского уклада, гласил: пусть огонь горит в доме братьев и сестер в течение всей ночи, символизируя вечный свет Господа нашего. И потому для тех, кто пренебрег своей обязанностью, кто заснул, когда пришел их черед смотреть за очагом, и позволил пламени истощиться и умереть, были предусмотрены самые суровые наказания. Я знал это слишком хорошо.
Мне вспомнилось то раннее морозное утро, когда я стоял перед двумя братьями: отцом циркатором [20] с фонарем, который обнаружил меня, и вторым, который с потемневшим от гнева лицом произносил слова осуждения. Я даже мог вспомнить толпу монахов, собравшихся вокруг, свидетелей моего позора. И я помнил мои мольбы к милости Божией, когда они пороли меня, снова и снова опуская розги на мою спину, с каждым разом все сильнее, пока наконец не оставили меня, дрожащего и окровавленного, одного на холодной земле.
20
Циркатор — священник, отвечающий за дисциплину и порядок в религиозной общине.
В тот раз я не впервые был избит за свои грехи, но я был полон решимости сделать эту порку последней. И потому я сбежал.
Конечно, мне пришлось подождать подходящего момента. Весь следующий день и ночь я был очень внимателен, чтобы не допустить новых ошибок, за которые меня могут наказать снова, и ждал своего времени. Но на следующую ночь при свете полной луны я решил воспользоваться шансом на побег. Дождавшись, когда монахи разойдутся по своим постелям, я выскользнул из дормитория, тихо проскочил через двор мимо кузни и конюшни, надеясь не столкнуться в циркатором во время его ночного обхода. Сторожка охранялась, я знал это, поэтому я направился к северной стене и корявому старому дереву, росшему рядом с ней — дубу, который по слухам стоял там еще до основания монастыря двести лет назад.
Я уже добрался до лазарета, когда услышал голоса. С бьющимся сердцем, я скорчился в углу за старыми корзинами. Круг света от фонаря падал на землю, и я затаил дыхание, боясь быть услышанным. Грубое бурчание циркатора разносилось по двору, он беседовал с монахом, голоса которого я не узнавал. Свет становился ярче, они приближались.
Мне надо было подождать, пока они не пройдут, и, скорее всего, они не заметили бы меня. Но я запаниковал. Решив, что сейчас меня обнаружат, и все будет потеряно, я решил бежать.