Вертеп

— Что я думаю? Тут мы с Мариной разошлись. Она убеждена, что у девочки навязчивые психозы, чуть ли не галлюцинации. Я сам не знаю, кому верить. А вдруг Эрлена? В самом деле!

— По-моему, вам не очень верится в такую возможность.

Дергачев собрал на лбу морщины.

— Не хотелось бы верить, ужасно не хотелось, что она появилась, если честно. Думаете, это было легко пережить? По судам таскали. Но, слава Богу, столько лет прошло. Подзабылось. И нате вам! Нет, нет, это не она. Ну посудите сами, в нашем-то то… та… Тьфу, черт! Никак не научусь выговаривать это слово. В нашем то-та-ли-тарном, — произнес он по слогам, — отечестве сбежать, не разведясь, не выписавшись… Куда? С кем? Нет, она сгинула безвозвратно.

— Куда? С кем? — переспросил Мазин.

— Ну, это уж вам виднее. Идешь мимо милиции, сколько висит листовок — «ушел и не вернулся!». И так месяц за месяцем, даже годами, а человека нет как нет. И Эрлены нет как нет.

— А в трубку кто рыдает?

— Ищите, найдите!

— Вы только что предлагали бросить эту дичь.

— Правильно, предлагал. Но и я запутался. Ищите, ищите! Я сам доплачу, если разберетесь. Ужасно, если этот тип Артур прав и девочка больна. Ужасно. Она ж моя дочка!

Он распустил складки на лбу и посмотрел на Мазина широко открытыми глазами.

— Помогите! У вас-то хоть предположения существуют?

Мазин решил ответить честно.

— Я думаю, вашей бывшей супруги нет в живых.

«Сейчас он спросит — почему?» И в самом деле.

— Почему вы так думаете?

Игорь Николаевич потрогал кулон в кармане, вспомнил спасительную железную формулу — «здесь вопросы задаю я» — и вздохнул, невольно пожалев о «старых добрых временах».

— Вы же сами сказали, трудно скрываться в нашем государстве.

— А-а… — протянул Дергачев, но, как показалось Мазину, не разочарованно, а с облегчением. — Представьте, меня подозревали, что я ее убил.

— Судили-то Алферова.

— Сережку? Правильно.

— Считаете, он убил?

— Что вы! Не дай Бог. Вы меня не так поняли. Кто его выручил-то? Я! Кто показал, что Эрлена руку порезала? Я! А ведь я рисковал, между прочим, я сам ходил под подозрением! Если не он убил, на меня тень падает. Зачем мне это? Тем более Сережка сволочь. Он же с моей женой жил, а не я с его. Конечно, по-мужски я его понимаю, он по ней еще в школе страдал. А у меня, когда он снова возник, скажу честно, юные страсти перегорели давно. Десять лет вернее холодного душа охлаждают. Ну скажите откровенно, разве мужика можно привязать на всю жизнь к одной женщине? Выдумки морального кодекса коммунизма, который потому и рухнул с треском. Разве я не прав?

— Жизнь разнообразна.

— Ха! Уклоняетесь. Но вы меня поняли. Я не горел, когда они с Сережкой снова встретились, хотя по-мужски и обидно. Я ему: «Нехорошо делаешь, с моей женой спишь». А он нагло: «Ты говоришь, нехорошо, а она — хорошо!..» Ничего себе ответик, а?

— Выходит, отношения у вас были накаленные?

— Ничего подобного! Я по натуре сексуал-демократ. Всегда готов и другую сторону выслушать. И понять. И женщин тоже. И у них проблемы. Мы утрачиваем пыл, а им что делать? Круг и замкнулся. Но это же не причина кровь проливать. Ни я ее не убивал, ни Сережка. Мне, однако, повезло, я везучий, полное алиби, а его выручать пришлось. Вот и наступил на горло собственной песне и повел себя благородно. Я-то сразу раскусил, куда она отправляется и зачем, все понял. Но что было делать? Спрашивать, молилась ли ты на ночь, Эрлена? Конечно же, она не молилась, потому что в то время не разрешали. Кроме того, я цивилизованный человек, а не мавр. Поэтому и поступал цивилизованно. «Едешь? Разреши, провожу на вокзал». У нее медовый месяц намечается, но ведь и я месяц свободы получил, правильно? А добро всегда вознаграждается. На вокзале меня запомнила проводница, и Эрлену запомнила. Я тогда был представительный, и на нее глаз положить еще можно было. Запали в память. Повезло. Так дурацкая версия вашего Пушкаря — сыщика и рассыпалась. Не смог он доказать ничего, хоть и мудрил, шерлокхолмсил. Дескать, может, Эрлена и не уезжала, а я ее тут, простите, пришил. Но вот проводницу допросили, и правда восторжествовала. Сыщик, однако, липучий оказался, не утихомирился, вообразил, что я жену по возвращении ухлопал. И снова пальцем в небо. Разве мог я потерять хоть один день свободы? Да у меня этот день еще с той минуты, как я о ее путевке узнал, был спланирован. Это же пятница была, когда она уехала! Пятница! Впереди уик-энд! Такое ценить нужно. Я с двумя друзьями заказал гостиницу в Сочи, и мы на машине тем же вечером туда. Прямо с вокзала. Отлично провели время. И опять повезло. Оказалось, и невинное дурачество хорошим людям на пользу. Нет, я везучий, определенно везучий.

— Еще одно алиби?

— Непробиваемое. Вот, смотрите! Я к нашей встрече разыскал. Я эту фотку как талисман храню. Вот, смотрите. Вот она.

Фотка оказалась под рукой. Мазин посмотрел и увидел на снимке троих крепко подвыпивших веселых мужичков с бутылкой и стаканами на сочинском пляже на фоне «Жемчужины». Поперек цветной фотографии фломастером было размашисто написано: «Всегда на троих!» И дата. И еще «Сочи» и три подписи — Миша, Володя, Толик.

— Видите! Сфотографировались на память и дату проставили, как знали, что понадобится. Так вы думаете, этот Пушкарь поверил? Он лично в Сочи летал, фотографа нашел. Вот чудак! Будто мы Эрлену втроем убивали. Сами видите, выпили, подурачились, и все дела! Так я и спасся из узилища. Ну, что скажете? Везучий?

— Несомненно.

Янтарек в кармане теперь казался Мазину меньше песчинки.

Дергачев говорил правду. Игорь Николаевич и сам уже знал, что оба дня и ночи, когда могла быть убита Эрлена, муж ее развлекался в Сочи, что подтверждалось и Мишей с Толиком, и записью в гостинице, и дурацкой фотографией трех пьяных оболтусов. Глядя на веселые рожи, трудно было предположить, что видишь убийцу. Просто козлы, вырвавшиеся на лужайку.

Кажется, у Виктории Карловны убежденности больше, чем доказательств.

— Куда, однако же, девалась ваша жена? — повторил Мазин задумчиво.

— Понятия не имею, — заверил Володя, — но мы с Сережкой тут ни при чем. И я ему помог…

— Не нужно про кофемолку, я уже знаю, — прервал Игорь Николаевич, — хотя, если уж вы решили быть справедливым и не мстить, вы могли бы и без вмешательства адвоката помочь Алферову. Ведь вы от Эрлены не только телеграмму получили.

— А что еще?

— Записку или письмо.

Художник передернул плечами.

— Это не по делу.

— Почему же? Не хотите говорить?

— Да о чем говорить! Не было там ничего. Пустые слова, упреки и сопли бабские. «Не думай, что ты незаменим в моей жизни. Есть человек, который ценит меня…» И все прочее в том же духе.

— Человек без имени?

— В том и дело! Чем бы я Сережке помог? Наоборот. Я-то подумал сначала, что она именно про него пишет, что это он ее ценит. А следователь как эту писулю расценить мог? Бабушка тут надвое сказала. Да и порвал я ее сразу, в мусоропровод выкинул. Зачем мне такие сувениры?

В этом был резон. Но и было противоречие. Телеграмма о благополучном прибытии и тут же записка о разрыве…

— А это как стыкуется? — спросил Мазин.

— Узнайте у нее сами, когда найдете. Женская логика.

Разумеется, женская логика была зоной необъятной и таинственной, в которой происходить могло все, что не укладывается в логику формальную. Пускаться в трудный путь по этой терра инкогнита было опасно, связано с риском обрушить на себя многословные взаимопротиворечащие гипотезы художника. Поэтому Мазин задал другой вопрос:

— Значит, вы уверены, что человек, который ценил Эрлену, не Алферов?

Дергачев зачем-то хлопнул ладонями.

— Если бы речь шла о Сергее, почему Эрлена не захотела с ним встретиться? — Тут он снова наморщил лоб. — А с другой стороны, это его версия. Это они со своей маленькой армянкой-защитницей разработали. Откуда можно точно знать, встретились или не встретились?

— Не любите вы, Владимир Степанович, определенных ответов, — вздохнул Мазин.

— Обижаете! Я сомнениями делюсь, а поступки мои известны. Если бы я Сережку подозревал, я бы себя иначе вел.