Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция

— Эй ты! Новенький! — послышался все тот же грубый голос, который еще раньше приказал Метцгеру заткнуться. Но теперь его обладатель говорил, еле ворочая от боли прикушенным во время драки языком. — Смотри, если вздумаешь тискать девку, я сверну тебе шею, понял?

— Я вовсе не хотел ее обидеть, — ответил Майкл на своем родном языке. — Просто мне в темноте показалось, что на меня кто-то напал.

Метцгер продолжал всхлипывать и жалобно скулить, и было слышно, как кто-то пробует его утешить. Вода стекала по стенам, собираясь лужами на полу, и в сыром воздухе сильно пахло потом.

— Она не в себе, — сказал Майклу русский. — Ей лет четырнадцать. Сколько раз ее уже успели изнасиловать! И вот кто-то из сволочей выжег ей глаза раскаленным железом.

— Ты извини.

— За что? — переспросил русский. — Разве ты это сделал? — Он хмыкнул, и из его сломанного носа вылетел сгусток крови. — Ну ты и сукин сын, это надо же было так меня приложить! Звать-то тебя как?

— Галатинов, — ответил Майкл.

— А я Лазарь. Эти сволочи взяли меня в плен под Кировоградом. Я был летчиком. А ты?

— А я простой солдат, — сказал Майкл. — Меня они взяли в самом Берлине.

— В Берлине, говоришь? — Лазарь рассмеялся, и из носа у него снова пошла кровь. — Вот это да! Здорово! Значит, наши боевые товарищи скоро пройдут маршем по улицам Берлина. Уж тогда-то они спалят этот чертов город и выпьют за смерть Гитлеpa. Надеюсь, они поймают этого мудака. Представляешь, как он будет болтаться на крюке мясника посреди Красной площади?

— Возможно и такое.

— Нет, этого не будет. Гитлер не даст взять себя живым, это уж точно. Есть хочешь?

— Ага.

В первый раз с тех пор, как его засунули в эту нору, Майкл подумал о еде.

— Вот. Подставляй руку, у меня тут кое-что осталось.

Майкл протянул руку. Лазарь нашел его ладонь в темноте и, крепко удерживая ее своими жилистыми пальцами, вложил что-то в ладонь. Майкл понюхал: от маленького кусочка черствой хлебной корки пахло плесенью. В таком месте не отказываются от угощения. Он ел хлеб, медленно пережевывая его.

— Галатинов, а сам-то ты откуда?

— Из Ленинграда. — Майкл дожевал корку и теперь языком пытался достать застрявшие в зубах хлебные крошки.

— А я из Ростова. Но успел пожить во многих городах. — Таким было начало биографии Лазаря. Ему тридцать один год, и отец его работал в «инженерном составе» советской авиации; на деле это означало, что он возглавлял бригаду механиков. Лазарь рассказывал о жене, троих сыновьях — все они были в Москве, в безопасности — и о том, что ему удалось на своем Як-1 совершить более сорока боевых вылетов, во время которых он сбил двенадцать самолетов люфтваффе. — Я как раз работал над тринадцатым, — тоскливо сказал Лазарь, — и вдруг из-за облаков прямо надо мной вывалились еще двое. Они в клочья расстреляли мой бедный «Боевой молот», я покинул его и спустился на парашюте. Приземлился чуть ли не в сотне ярдов от амбразуры вражеского пулемета. — Майкл не мог разглядеть лица рассказчика в темноте, но заметил, как очерченный голубоватым контуром силуэт пожал плечами. — Я храбрый только в небе. А на земле как-то не очень. И вот я здесь.

— «Боевой молот», — повторил Майкл. — Это был твой самолет, да?

— Я сам придумал это название. Даже написал его краской на фюзеляже. И потом еще пририсовывал по свастике за каждый сбитый самолет. Это была красивая умная машина, просто зверь! — Он вздохнул. — А знаешь, я ведь так и не увидел, как она падала. Наверное, это и к лучшему. Иногда мне очень хочется верить в то, что она все еще летает в небе над Россией. В нашей эскадрилье все пилоты давали своим самолетам имена. Тебе все это, наверное, кажется ребячеством?

— Нет, конечно. Это помогает человеку выжить, и, значит, все правильно.

— Вот и я тоже так думаю. Американцы делают то же самое. Вот бы тебе увидеть их самолеты! Размалеваны, как волжские шлюхи, особенно дальние бомбардировщики. Но сражаются, как настоящие казаки. Эх, нашей бы армии такие машины! Вот мы бы тогда…

Лазарь рассказал Майклу и о том, что его постоянно переводили из одного лагеря в другой, в Фалькенхаузене он живет уже с полгода, а может быть, и больше. В эту конуру его бросили совсем недавно, недели две назад, хотя он в этом не совсем уверен — в таком месте трудно уследить за ходом времени. Почему он оказался здесь, об этом остается только догадываться, но он истосковался по небу.

— А здание с трубами? — осмелился спросить Майкл. — Что там находится?

Лазарь не ответил. Майкл слышал, как он поскреб ногтями подбородок.

— Я очень скучаю по небу, — снова заговорил Лазарь. — Облака, голубой простор. Если мне доводилось увидеть птицу, то я не переставал радоваться целый день. Но над Фалькенхаузеном птицы почти не летают. — Он снова замолчал. Метцгер опять начал всхлипывать, это был страшный, словно надорванный звук. — Эй, кто-нибудь, спойте ему! — обратился Лазарь к остальным, говоря хоть на ломаном, но все же вполне понятном немецком. — Он любит, когда ему поют.

Никто не запел. Майкл сидел на мокрой соломе, подтянув колени к груди. Кто-то тихо застонал, и вслед за этим послышалось журчащее хлюпанье поноса. У дальней стены камеры, до которой было, наверное, не больше двух с половиной метров, Майкл слышал тихий плач слепой девочки. Ему были видны шесть человеческих силуэтов, очерченных бледно-голубыми контурами на фоне темноты. Он поднял руку и дотронулся до потолка. Ни лучика света не проникало в келью. Ему начало казаться, что потолок медленно опускается, стены постепенно сдвигаются и внутреннее пространство камеры становится все меньше. Еще немного — и их раздавит под этим тяжелым каменным прессом. Разумеется, это было лишь плодом его воображения, но еще никогда за всю свою жизнь он так не тосковал по лесу и вольному воздуху. Спокойно. Только спокойно. Он знал, что может перенести гораздо больше боли и других тягот, чем обыкновенный человек, потому что все это составляло неотъемлемую часть его жизни. Но вот заточение было настоящей пыткой, и он чувствовал, что здесь он может не выдержать и сломаться. Спокойно. Никто не знал, суждено ли ему увидеть солнце, оставалось одно — держать себя в руках. В жизни для волка важнее всего самообладание. Без него ни один волк не сможет выжить. И поэтому он не должен терять надежды, даже оказавшись в логове безнадежности. Ему удаюсь подвести Блока к мысли о том, что в «Рейхкронене» якобы действует подпольная организация, но вот надолго ли это? Рано или поздно его начнут пытать, и тогда…

Спокойно! — приказывал он себе. Не думай об этом. Будь что будет, стоит задумываться заранее?

Очень хотелось пить. Он принялся слизывать капли влаги со стены.

— Лазарь! — окликнул Майкл немного погодя.

— Чего тебе?

— Если бы ты вышел отсюда, то смог бы найти в охране лагеря слабое место? Можно ли где-нибудь перелезть через стену?

— Ты шутишь! — фыркнул в ответ Лазарь.

— Вовсе нет. Существует же смена караула, ворота открываются, через них въезжают и выезжают грузовики, можно сделать подкоп. Разве у заключенных нет организации, которая занималась бы подготовкой побегов? Неужели никто никогда не попытался убежать отсюда?

— Нет, — сказал Лазарь. — Здесь даже просто ходить разрешают не вдруг и не каждому, а куда уж там бегать, лазать и копать! Никто здесь побегами не занимается. И мыслей о побеге тоже не возникает ни у кого, потому что это невозможно. А теперь выбрось глупости из головы, пока совсем не свихнулся.

— Но ведь должен же быть какой-нибудь выход, — упорствовал Майкл. Он слышал отчаяние в собственном голосе. — Сколько здесь заключенных?

— Точно не знаю. Тысяч сорок или около того. Это в мужском лагере. И еще, наверное, тысяч двадцать в женском. Ну конечно, они постоянно сменяются. Но поезда с новым грузом прибывают каждый день.