Веселое горе — любовь.
Шрифт:
Мне понятно, в чем дело. Учитель уже рассказал мне, что спаниели — одни из самых горячих охотничьих собак.
Маленькие, в длинном шелку шерсти, совсем не опасные на вид, — но на охоте они преображаются.
Глаза их загораются красным огнем азарта, мускулы собираются в узлы, и можете быть уверены, что ни одна убитая утка не будет потеряна в камышах, ни один подранок не спрячется от собачек в водорослях.
И вот сейчас, хотя Бой никогда еще не бывал на охоте и не знает запахов дичи, инстинкт — тысячелетняя способность — волнует ему кровь.
За дверью на балконе — голуби. И запахи,
И вот уже из горла песика рвется безудержный боевой клич, целая гамма звуков, в которых — и вопрос, и тревога, и жажда подвига.
Я решил подружить собачек и кошку с голубями.
Поступить по-другому не мог.
Судите сами.
И спаниельки, и Пружинка, и голуби живут под одной крышей. Летом дверь на балкон почти всегда открыта, и где же мне усмотреть за собачками? А подумайте-ка, что случится, если спаниельки очутятся в голубятне? Пух да перо останутся от моих птиц, на которых я потратил многие годы труда.
А держать собак на привязи — тоже жалко. Они же — малыши, им бегать хочется. За что же их неволить?
Ну, так вот: я принес на кухню две пары шоколадных бантовых птиц и посадил их в стеклянную голубятню. А голубятня — на высокой табуретке.
Как будут вести себя спаниели?
Боже мой, что они делали!
Лада — гибкая, как стальная пружина — учуяв птиц, взлетела в воздух, и в тот же миг раздался металлический лязг ее зубов.
Ткнувшись носом в стекло голубятни, собачка свалилась на пол, но снова взвилась, снова щелкнула зубами и снова покатилась по полу.
Голуби забились в дальние углы гнезд, дрожали от страха, испуганно ворковали.
Бой в это время неподвижно сидел у голубятни, тянул в себя воздух. Глаза его покраснели, верхняя губа, дрожа, поднялась вверх, обнажив острые и белые зубы. Шерсть на загривке стала как стальные проволочки.
Наконец, не утерпев, он тяжело взлетел в воздух и через мгновение, сомкнув зубы, шлепнулся на пол.
Так спаниельки прыгали добрых полчаса. Совершенно обессилев, собачки раскрыли рты, высунули длинные розовые языки и, как по команде, повернулись ко мне.
В глазах спаниелек светилось одно из главных собачьих «слов»: на три четверти вопрос, и на четверть — укор и недоумение.
«Как же так, хозяин? — говорили их глаза. — Это пахнет так, что мы должны, мы обязаны это поймать. Но ты сидишь и молчишь, вместо того, чтобы помочь нам. Как мы должны понять тебя?».
А надо упомянуть, что в те дни спаниели уже разбирались в моем голосе. Они различали ласковое «кушать» или «гулять» от строгого или даже резкого «Фу!», всегда обозначавшего запрет, всегда грозящего наказанием, даже самым строгим наказанием: вдруг хозяин отвернется и забудет о них.
И вот я сказал как можно тверже, как можно резче это слово запрета — «Фу!».
И Лада и Бой молча уставились на меня, завертели култышками хвостиков, но не сдвинулись с места.
Я повторил приказ. Они, конечно, поняли его: надо уйти от голубятни и оставить это в покое. Но, может, ошибка? Может, хозяин не разобрался, что это пахнет дичью, что они обязаны добыть это
и отдать ему, хозяину.— Фу! — И я щелкнул в воздухе кожаным поводком.
И тогда Лада, которая всегда все делала раньше Боя, хоть не так прочно и основательно, виновато вильнула хвостиком и, опустив голову, пошла на свое место за печкой.
Бой остался возле голубятни. Он уставил на меня милые глаза-сливы, вопросительно тявкнул, обнажив зубы. Честное слово, я почти слышал, как он спросил меня:
«Хозяин, ты в своем уме?»
— Фу!
Бой несколько секунд смотрел на меня, потом вздохнул, пожал плечами и поплелся к Ладе.
Больше спаниельки не прыгали и не щелкали зубами. Нельзя так нельзя. Но, может, нельзя только в голубятне? А в другом месте — можно, а?..
Через неделю я открыл дверку, и голуби вылетели из гнезд, уселись на печке — почистить перышки, размять крылья.
Спаниельки тут же взвились в воздух. Ладе удалось ухватить старую голубку за хвост, и у бедной птицы сразу, будто бритвой, отсекло концы перьев.
Я строго накричал на собак, и они, виновато изгибаясь всем телом и виляя хвостишками, отправились за печку.
Это была долгая и трудная школа для собак. Однажды они умудрились забраться в нижнее гнездо и бессовестно слопали яйца; в другой раз — придушили уже покрытого шоколадным пером бантового голубенка. И я, пощелкав поводком, лишил их на два дня сахара и прогулок.
В конце концов собаки свыклись с присутствием голубей. Без прогулок и сладкого — какая жизнь?
И вот тогда можно было увидеть интересную картинку. Голуби ходили по полу, клевали зерно или выбирали известку из штукатурки, а спаниельки лежали рядом, вздыхали, косили глазами, виляли хвостишками, но не трогались с места.
А птицы, хоть и держались далеко от собак, но не проявляли беспокойства.
Голуби вообще быстро привыкают к любому соседству, если оно не грозит им бедой или неприятностями. Прошлым летом в голубятню ко мне повадилась ходить старая крольчиха Агафьевна. Она забиралась в пустое гнездо и мирно дремала там все теплое время суток. Через день птицы даже и не смотрели на нее.
Пружинка очень скоро, быстрей собачек, разобралась в том, что голубей трогать нельзя.
Конечно, тут вот что важно: и собачки, и Пружинка были ребятишки и легко поддавались воспитанию. Со старыми собаками и кошкой я бы не отважился на такие опыты.
Но когда все уже было, кажется, хорошо, в голову пришла мысль, которая испортила всю радость от успеха. Ведь я мог загубить охотничьих собак! А вдруг они решили, что любая дичь для них под запретом?
И чтобы проверить свои опасения, я решил немедля отправиться на охоту.
Кончилось бабье лето. Шли последние дни теплого сентября.
И вот я стою в камышах, на берегу озера, ожидая рассвета.
Бой и Лада — на поводках, у моих ног. Спаниели жадно тянут воздух носами, порываются немедленно броситься куда-то за кем-то, чей запах рассеян тут всюду — над водой, на болотной грязи, в осоке. Хмельная кровь стучит сейчас в собачьих сердчишках, бьет в голову.
«Пойдут или не пойдут?» — думаю я, наблюдая за тем, как небо на востоке начинает скупо синеть, покрывается пеплом, желтеет.