Вести приходят издалека

О чем она писала? Наверное, о своем муже, который бросил ее сразу после смерти дочки. Рассказы-победители были выложены тут же. Ее рассказ назывался очень красиво: «Греческие звезды».

68

Крупные капли спелого кизила разбрызганы в темных листьях. Кружевные тени качаются на ветру, словно на старые каменные плиты все еще накинуты тюлевые вдовьи шали… Слышно, как где-то внизу, далеко под обрывом, бьется в скалу Черное море. Приморский поселок со странным названием Фальшивый Геленджик — не Греция, не был и никогда не будет принадлежать Греции. Но для этого человека, приехавшего сегодня на это тихое греческое кладбище, а значит, и для меня, — это кусочек далекой несбыточной мечты, Родины его предков.

— Почти все уже ассимилировались, кто-то уехал, кто-то даже в Грецию, и никого уже не хоронят на этом кладбище. А ведь что может быть вернее и лучше, чем лежать здесь, под сенью кизила и скумпий, слышать, как шумит море под обрывом. Долгие века. Пока море, наконец, не разобьет скалу, и все кладбище не рухнет в пучину, унося с собой даже воспоминания о нашем народе на этой земле.

В военные годы в Геленджике был крупный порт, а наш поселок построили лишь для того, чтобы отвести самолеты немцев от него. Когда в Геленджике гасили все огни на ночь, наш поселок оставался ярко освещен, на рейде стояли макеты кораблей на простых плотах. И ад вражеского огня изрыгал смерть на нас. Кому было дело до бедных греков, выселенных сюда за мифические преступления? Откуда мы пришли? Что ждало нас?

Я был ребенком. Мать моя гречанка, а отца я не знал. Мы жили в крохотном домике с земляным полом у самого моря и порой бегали по берегу, разыскивая немудреную утварь, которую шторм уносил в море, а потом, одумавшись, выплевывал с прибоем на песчаный пляж. Даже морю нечего было взять у нас.

Здесь школы тогда не было, и учился я в интернате, в Геленджике. Таких как я, греческих мальчиков, там было немного, мы были изгоями, вечно в синяках и ссадинах, голодные и забитые. Я так хотел домой! Но мать не могла забрать меня, ей нечем было меня кормить. Я рос. Я учился жить и бороться за свою жизнь. Я лелеял мечту, что когда-нибудь я вырасту и уеду в Грецию, где все будут такие, как я.

С Анной Георгиади я познакомился летом, когда приехал на каникулы к матери. Я уже учился в институте в Казани. Она тоже приехала к родителям на каникулы. Аня была настоящей гречанкой, красивой, смуглой, с волной черных вьющихся волос. А глаза ее сияли для меня, как греческие звезды, далекой недоступной мечтой. Но я тоже был красив, согласись, я и сейчас еще ничего. Этакий благородный старец… Надеюсь, я уже могу позволить себе быть самовлюбленным? А уж тогда покорить сердце юной красавицы для меня ничего не стоило. Это было волшебное лето. Мы любили друг друга. И эта земля любила нас. И мы были счастливы, мечтая бежать туда, туда, к другому морю.

Ее отец, директор только что построенного санатория Военно-морского флота, узнав о наших свиданиях, чуть не убил меня, а Анну запер дома. Я не мог стать его зятем, сын бедной уборщицы, голодный казанский студент. Он же не знал тогда, что в старости она могла бы стать женой академика. Я вернулся в Казань учиться на врача. Она уехала в Ленинград учиться на конструктора. Не думай, я не оставил ее беременной и даже не оставил обесчещенной. У нас тогда все было не так, как у вас сейчас. Греческие звезды не падают на ночной пляж ради удовлетворения страсти.

Мы долго переписывались. Сначала каждый день, потом раз в неделю, потом… Ну, я же был красивым молодым греком. Я полюбил другую.

Однажды весной я получил письмо от матери. Она была малограмотной женщиной, писала мне редко. А это письмо вообще было написано чужой рукой. Наверное, кто-то из отдыхающих в санатории написал по ее просьбе. Так иногда бывало. В нестройном рассказе о жизни родного поселка меня потрясла лишь одна фраза: «Директор наш уволился, дочка его тяжело больна…»

У Георгиади было три дочери. Но я сразу был уверен — больна именно Аня. И вместо сессии я сорвался сюда. Ты не знаешь, что такое ехать на третьей полке общего вагона? Не дай Бог. Мне было все равно. Первые сутки я думал о ней, вспоминал ее лицо, ее глаза, ее голос. Вторые — я терзался мыслями о том, что было бы, если б я боролся за свою любовь, за свою мечту, поехал бы за ней в Ленинград. На третий день я уверился в мысли, что я предатель и подлец, и недостоин даже смотреть ей в глаза. Выходя из поезда, я подумал, что Аня, возможно, уже не узнает меня.

Вечером я был здесь, на этом кладбище. Аню похоронили накануне, и весенние цветы уже увяли на свежей могиле. Я так и не увиделся с ней. Но, знаешь, я рад этому. Говорили, ее сильно изменила болезнь. А для меня она осталась все той же восхитительной греческой богиней, моей далекой звездой, которая по-прежнему светит мне всю мою жизнь.

Видишь этот памятник? Положи к нему эти цветы, и оставь меня здесь на полчаса.

Я взяла незнакомые южные цветы из рук старого грека и положила их к простому камню с надписью: Георгиади А.В., 1935–1956. А потом пошла по тенистой дорожке, разглядывая скромные старые надгробья. Вскоре кусты и сосны расступились, кладбище кончилось, глазам моим открылся такой невероятный простор, что на мгновение я поверила, будто могу броситься со скалы в поток этого свежего морского ветра, и он подхватит меня, унесет в пронзительно-голубое небо, а вовсе не к изумрудной глади безмятежного, но коварного моря. На это короткое мгновение я почувствовала себя бесконечно счастливой…

Ровно через полчаса я вернулась и медленно покатила по каменистой дорожке инвалидную коляску, в которой сидел академик Константин Аркадьевич Цацаниди.

Его седые, но все еще густые кудри перебирал сентябрьский ветер. Морщинистые руки устало лежали на подлокотниках. Но черные и ясные, как в юности, глаза с нежностью и грустью смотрели в какую-то только им одним знакомую даль.

Глядя с любовью на его волосы, смиренно опущенные плечи и неподвижные руки, я подумала: «У каждого своя несбыточная и далекая, светлая и яркая, как греческие звезды, мечта».

69

Тимур дочитал. Вот тебе и раз! Оказывается, вот кого она безответно любила. Какая там у них была разница в возрасте? Лет сто? Кошмар какой! А ведь как написано! Надо скопировать, маме дать почитать.

Стоп! Его вдруг осенило. Искренние, правдивые истории… Неужели, это и есть ключ к разгадке? Он вскочил, не в силах усидеть на стуле.

Если это правдивая история, то незадолго до своей смерти старый академик ездил в свой родной город. Зачем он просил тетю Аню оставить его одного? А вдруг там, на кладбище, он что-то прятал? Что-то… Да ясно же! Документы! Он спрятал их где-то на могиле Георгиади…

Потрясающе! Поисковая система обещала: «Найдется все!» Тимур поцеловал компьютер прямо в светящийся экран и побежал звонить маме. Бесстрастный вежливый голос все повторял, что телефон вызываемого абонента выключен или находится вне действия сети.

Ну, как же так! Когда так нужно, когда она ему так нужна! Как часто, когда она была ему так нужна, ее не было рядом. Она работала. Он, конечно, понимал, что она очень много работала, ей ведь надо было прокормить его и Кузьку. И не только прокормить, но и одеть, и выучить, и вообще обеспечить так, чтобы они ни в чем не чувствовали себя ущемленными. Двое детей — дорогое удовольствие, Тимур давно это понял.

Двое. Что же, получается, если б не было Кузи, мама работала бы вдвое меньше? Ну, пусть не вдвое, пусть даже чуть-чуть меньше. Тогда у нее оставалось бы чуть больше времени для него. Он многое готов был отдать за эти драгоценные минуты.

Теперь Кузи нет. Что с ним — неизвестно. Согласен ли Тимур на такой обмен? Да нет же! Ни за что! Конечно, не согласен! Как тошно, как щемит что-то внутри и тянет… Почему мамин телефон не отвечает? Почему она считает, что со всем справится сама? Что он, маленький что ли? Да он теперь вообще может все сделать без нее. А что, возьмет и сделает. Поедет и найдет…