Вид из окна

— Я уже забыл, как это делается, — смущённо признался он.

— Ничего страшного, когда-то и не знал. Вспоминай, только медленно…

— Служенье муз не терпит суеты, — процитировал Словцов, притягивая Веру за плечи к себе.

Павел вновь открывал для себя женщину. Все эти годы он избегал случайных отношений: от продажных девиц и лёгкого флирта до серьёзных попыток женить его на себе. В наше время это нелегко, если учесть, что с прилавка каждого газетного ларька на тебя смотрят полу— или целиком обнажённые девицы, если экран дымит эротикой, если весной юбки подпрыгивают до набедренных повязок жительниц африканского континента. Первое время всех заслоняла Маша. Словцов был редким типом мужчины, которых называют однолюбами, и расставание с женой он переживал как конец света, или, во всяком случае, как конец собственной жизни. Но не зря талдычат, что время лечит, да и Маша помогала, порой являясь в его холостяцкое жилище, и на все попытки с его стороны восстановить утраченное отвечала холодом и настоящим леденящим душу презрением. Потом он долго жил по инерции: бесцветные дни — от лекции до лекции, без стихов и восхищения изменениями в природе. Виделось почему-то всё отрицательное, негативное, телевизор тому ярый помощник. И вырваться из этого порочного круга не было, казалось, никакой видимой возможности. Был, правда, один всплеск надежды, когда за Словцовым стала ухаживать его студентка-третьекурсница. Но он понимал, как она ошибается, путая его стихи, его лирического героя с ним самим. И он не подпускал её близко, всячески отстранял, давая ей возможность разобраться, увидеть Словцова реального: усталого, порой циничного, разочарованного, не способного удивлять, не способного ринуться в водоворот жизни, нуждающегося в поводыре. Но она, вероятно, расценила его отстранённость по-другому, просто посчитала его импотентом. Эх, знала бы она, каких мук стоило Павлу Сергеевичу остановить её попытку раздеться перед ним, ибо красота её была свежа и, тогда казалось, непреходяща…

И вот теперь перед ним стояла Вера, и он принимал и желал её, потому что, не взирая на все социальные различия, они были одного поля горькие ягоды. Павел и без исповедальных речей знал, что у Веры после Зарайского не было никого. Так же, как она знала о нём. Зарождение любви — это не только пробуждение инстинкта пола, это пробуждение инстинкта некоего метафизического понимания и совпадения, когда разгадываешь человека с полуслова, с полувзгляда даже, с полувздоха. И с момента встречи в её кабинете, Павел чувствовал и понимал её так, словно знал с доисторических времён. Вера же немного путалась в нём, ибо порывы и поступки поэтов почти не поддаются обывательской логике, и хотя она не хотела бы видеть себя в серых рядах потребителей-обывателей, но прекрасно понимала, что до полётов Словцова ей далеко. Не сорвись он в одночасье из дома, не окажись в гостинице, не прочитай газету — кому бы попалось на глаза её объявление? Воистину: неисповедимы пути Господни!

И теперь, когда Вера со всех сторон обдумывала своё отношение к Словцову, она вдруг впервые задалась вопросом: а любила ли она Зарайского в полном смысле этого слова? Или был это брак, в который она вступила под благородным напором Георгия и, честно говоря, в какой-то мере по собственному расчёту? Удивительно, Словцов, пожалуй, не умел и не мог ухаживать так, как это делал Зарайский, но ему удавалось главное: он оставался интересен в любое время, от него исходили мощные волны какой-то потусторонней энергии, и главное — с первого взгляда было понятно, что для Павла любовь это нечто большее, для него самого — загадочное и всеобъемлющее, чем для любого другого мужчины, который может выглядеть во сто крат мужественней, уверенней в себе и быть в миллион раз более приспособленным к этой жизни.

Павел не ошибся — тело Веры было именно той поэзией меры, которая даётся немногим женщинам. Убавить или прибавить — значит нарушить совершенные формы, расстроить самую удивительную геометрию природы. А глаза её даже в полумраке светились внутренней синевой, из которой хотелось пить. «Густо-васильковые сапфиры — самые ценные», промелькнуло в голове ненужное сейчас знание. Первый поцелуй был несмелый и осторожный, и Павел чуть не сбился, чуть не засмеялся, когда повинуясь вечной своей иронии, вдруг вспомнил о муравьях, которые ощупывают друг друга усами, чтобы распознать. Не то же ли самое делают мужчина и женщина губами?

Под утро, погружённые в измождённую нежность, они тихо разговаривали уже как родные люди. Так, видимо, принято, словами догонять тела, чтобы утвердится в правильности произошедшего таинства.

— Знаешь, чего мне больше всего жалко в советском времени? — была очередь делиться сокровенным за Павлом. — Имелась уйма времени! Чтобы любить, читать, искать, спорить, мечтать. Мы потеряли не советскую власть, мы потеряли время и менталитет! Нынешнее время заставляет нас прожигать себя на работе, а потом прожигать заработанное всеядным потреблением. Хлеба и зрелищ — как давно это придумано! Древний Рим рухнул под ударами варваров именно поэтому. Империя, которая перестаёт мечтать, перестаёт быть империей. Штаты? Штаты — это не империя, это мутант! А Советский Союз оставался империей…

— Я тоже часто ловила себя на мысли, что нужно остановиться, замереть на какое-то время, чтобы хоть иногда смотреть по сторонам или в небо. Чтобы увидеть, как встаёт и садится солнце. Деньги делают деньги, товар — деньги — товар штрих — деньги штрих… и понеслась. И несёшься, не понимая уже, что не ты делаешь эти самые деньги, а деньги делают тебя. И делают тебя далеко не лучшим, но ты находишь миллион оправданий этой безумной гонке в никуда, думая об обеспеченной старости. До неё ещё дожить надо. Вот, доигралась, мужика себе купила, — наигранно скуксилась Вера.

— Почему ты сразу не бросила всё? Ты же другая?

— Сначала, по твоей же теории, боролась с одиночеством, потом по инерции, а по моей новой теории, не сделай я этого, то, не встретила бы тебя.

— Ну вот, метафизика соития, — улыбнулся Павел.

— Опять ты со своей иронией, — деланно обиделась Вера. — Но белке всё равно пора в своё колесо. В Москву всё-таки надо слетать. Мне не только там Хромова проведать, есть ещё дела. Полетишь со мной?

— При всём моём сомнении в надёжности нынешней авиации, с тобой — хоть в космос. И желательно — больше не возвращаться…

— А ты, если уйдёшь, вернёшься?

— Если бы мне кто-нибудь ещё месяц назад сказал, что я полюблю миллионершу, я бы посчитал его сумасшедшим.

— А кем бы ты посчитал того, кто сообщил бы тебе, что миллионерша влюблена в тебя?

— Кем-кем! Самой красивой миллионершей!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

— А я уж думала вас не будить, — притворно-язвительно сообщила Лиза, когда Павел и Вера спустились в гостиную, — поднялась, стучусь к Павлу Сергеевичу, а там тишина, заглянула — нет человека. Ну а дальше у меня уж соображения хватило…

— Лиза, — прервала её Вера, — ты будешь ёрничать или нальёшь нам кофе?! Я уже и так опоздала везде и всюду.

— Уже налито, — доложила Лиза, для которой кофе был среднего рода.

Вера суетилась. Видимо так ей было проще разрядить новую ситуацию в доме. Павел с безразличным видом сидел на диване. Мобильник Веры, кажется, работал, не переставая.

— С ума сойти можно от такого напора, — заметил Павел.

— В сущности — это основная часть моей работы — трещать по телефону, — успела между звонками поделиться Вера.

— С ума сойти, — ещё раз сказал Павел, принимая у Лизы поднос с кофе и бутербродами.

— Горячая линия, — с готовностью подыграла ему Лиза.

И Вера вдруг согласилась с обоими. Закончив очередной разговор, просто отключила трубку и бросила её в сумочку.

— Действительно, — прокомментировала она, — как автоответчик… Ладно, билеты заказала, Астахова предупредила, остальные — обойдутся.

— Полетите в Москву, Жорику от меня презент увезёте? — спросила Лиза.

— О чём речь? Конечно, — кивнула Вера.

— Матери немного денег…

— Да не переживай, обязательно оставлю.

Павел с интересом смотрел на Веру: что изменилось, каких новых бликов ей добавил новый день, что осталось от ночи? Нет, движения по-прежнему размеренные, вот только в телефонных разговорах она была порой непривычно для себя резка, да в глазах затаилась отнюдь не радость обретения, а какая-то новая печаль. Нет, правы буддисты, называя всю жизнь страданием, и любовь — основой этого страдания, но выводящего его на уровень высшего смысла, за которым, собственно, и открывается смысл любви. Хотя тут всё было проще: он просто наблюдал за женщиной, от которой у него впервые за долгое время приятно кружилась голова, и замирало сердце. Порыв был настолько юношеский, что он поминутно ловил себя на мысли о желании обладать ею вечно, без каких-либо перерывов и отвлечений. И когда Лиза вышла по какой-то надобности на кухню, он вскочил, обнял её и тихо прошептал: