Вид из окна

Словцов немного постоял у церкви Афанасия и Кирилла, что на Сивцевом Вражке, полюбовался классической геометрией её форм, но войти почему-то не решился. Двинулся дальше. На одном из старых домов заметил мемориальную доску: «В этом доме в конце 1911 начале 1912 жила русская поэтесса Марина Цветаева». Постоял, раздумывая об её судьбе, и пришёл к безрадостному выводу, что и поэтессам на этом свете живётся не сладко. Уж во всяком случае, не слаще, чем поэтам. И действует этот неумолимый закон на всех самых талантливых, причем действует так, что даже обласканные властью и наградами, но часто бездарные хотят хоть чем-то походить на истинных страдальцев, придумывают себе мнимые преследования властью, диссидентство и прочие страдания, дабы обрести пусть и фальшивый ореол мученичества.

Всё, что Павел видел вокруг, возвращало ему ту Москву, которую он знал ещё студентом Литинститута. Ту, которой он дышал, как самой поэзией. Ту, в которой даже запах метро имел мистическое значение столичного. Ту, куда слетались музы и пегасы, где восходила и угасала слава великих имён. Ту, которая хранила в себе необоримый дух русской старины и мужество 41-го года. Ту, где Павел умел безумно и безоглядно любить… Неужели всё это когда-то было?!

Когда громада высотки МИДа заслонила собой полнеба, Павел повернул обратно — в посадские переулки. «Выруливал» то на Большой Власьевский, то на Староконюшенный, то выходил на Пречистенку, откуда были видны золотые купола Храма Христа Спасителя. Дойдя до театра Вахтангова, замер, внимая пешеходному гулу Арбата. Нигде уже не было снега, и Словцов с удивлением осознавал, что ещё несколько часов назад он покинул настоящий «Сугробистан», где Россия казалась бесконечной и дремлющей.

Здесь же размах Москвы сжимался до особого микрокосма одного района. Тщательно вылизанная брусчатка только в трещинах и стыках хранила снег. Часовые — ретро-фонари по обеим сторонам не справлялись с имитацией древней европейской столицы. Не пахло здесь Европой, дух был особый. И вспомнилось вдруг есенинское:

Я люблю этот город вязевый, Пусть обрюзг он и пусть одрях. Золотая дремотная Азия Опочила на куполах. А потом последнюю строфу: Нет! таких не подмять, не рассеять! Бесшабашность им гнилью дана. Ты, Рассея моя… Рас…сея… Азиатская сторона!

Вот только золотых куполов на Арбате не осталось. Постарались богоборцы. И вспомнились вдруг свои собственные стихи, ещё юношеские. Когда в одном из сибирских городов увидел наклонившуюся, как пизанская башня, заброшенную колокольню…

С неба синего падает звонница, А монголо-татарская конница Не бывала здесь, как это помнится, Отчего же ты падаешь, звонница?..

— Мужчина, не поможете?

Пелену созерцания пробил вопрос, заданный худощавым парнем лет тридцати пяти. Одет он был невзрачно: старенькое пальтишко, на котором не хватало пуговиц; затёртые, застиранные, замызганные джинсы, заправленные в стёртые армейские берцы; на шее свалявшийся в обрезок каната шарф, как черта былой интеллигентности и некой творческой жилки; серый, давно не стираный свитер. А вот лицо было гладко выбрито и вполне осмысленно. В серых потухших глазах знакомая Словцову безысходность и грусть, и полное равнодушие ко всему окружающему.

— Денег надо? — догадался Павел.

— Рублей пятьдесят, — подтвердил парень, — я вижу, вы человек добрый и не жадный. Я сразу вижу, уже научился определять.

— На выпивку?

— На что же ещё? В самом дешёвом кафе полста грамм выпить — на это и хватит.

— Местный?

— Да, я тут недалеко в коммуналке живу.

— В коммуналке? Я думал, такого вида жилья уже нет.

— Как же. Хватает ещё. Пока какой-нибудь строительной компании дом или пятно под строительство не приглянется. Меня Пашей зовут, — вдруг представился он.

— А меня Павлом, — подчеркнул разницу Словцов.

— Значит тёзки, значит, сам Бог велел, — мелькнула радость на лице Паши.

— Уболтал, — усмехнулся Словцов, — пойдём в какое-нибудь кафе, только имей в виду, я не пью.

— Счастливый, — притворно позавидовал Паша.

— Сейчас, вроде, да…

— Меня в кафе сразу срисуют, да и знают уже, — потупил взгляд Паша, — взять бы просто, да втихушку на улице…

— Нарисуем чего-нибудь.

Арбат не испытывал недостатка в заведениях. Павел порылся в карманах, ощущая шелест собственных сбережений и карточку Веры. Почему-то захотелось сделать этому тёзке приятное. Он нырнул в ближайшее кафе и у стойки бармена попросил бутылку коньяка с собой, пластиковые стаканы и плитку шоколада. Такое требование не вызвало никаких нареканий. Плати — и только.

Паша терпеливо ждал у входа. Словцов молча протянул ему пакет.

— Ого! — заглянул тот внутрь. — Вы же не богатый человек?! Значит, как это сказать, тоже не от мира сего.

— А кто ещё? — улыбнулся Павел.

— Я.

— Ну, это я сразу понял. Вряд ли это исцелит твою душу, — Словцов кивнул на пакет.

— День проживу, и ладно, — вздохнул Паша.

Словцов подумал, достал из кармана ещё пару сотенных и протянул их страдальцу.

— Может, поесть захочешь.

Паша взял деньги, постоял о чём-то раздумывая, и сказал Словцову то, что он знал и сам:

— Москва огромная, таких, как я, тут бродят тысячи, десятки тысяч, всех не прокормишь. Да и не все те, за кого себя выдают.

— А я сам случайный гость на этом празднике жизни, — ответил Павел, — и даже не знаю, за кого мне себя выдавать.

— Вот незадача, — переменился в лице Паша, — не успел смотаться. Ну, теперь всё…

Что — «всё», Словцов понял, когда к ним подошли трое молодых бритоголовых парней в кожаных куртках. По выражению пренебрежения ко вся и всем на их лицах и размеренной походке, несущей драгоценную вязь мускулатуры, не трудно было догадаться, что это типичные «хозяева жизни». Не обращая внимания на Словцова, словно его и не было, они сразу окружили Пашу, бесцеремонно заглянули в пакет. Один из них лениво, словно выполняя нелюбимую работу, спросил:

— Ну вот, коньяки пьёшь, а долг возвращать не хочешь. Достал ты, Паша.

— Жень, дайте ещё немного времени, я найду деньги, — без всякой надежды попросил Паша.

— Да откуда тебе их взять? Бутылки сдашь? За комнату твою в коммуналке, может, кто и даст чего, но ты же у нас интеллигент, бомжевать не хочешь.

Вся троица дружно хохотнула. Паше слегка дали под дых, и он согнулся. У Словцова была в этот момент возможность уйти, и он бы так и поступил: какое ему дело до чьих-то разборок, но в этот момент он напоролся на взгляд Паши. Снизу вверх. В нём не было мольбы о помощи, осуждения, а только едва уловимая ирония: ну что ты можешь изменить в этом мире? И Словцов, сам от себя не ожидая, вмешался:

— Господа, известно ли вам, что человек создан по образу и подобию Божьему?

Сначала его не услышали, или сделали вид, что не услышали. Это был особый порядок поведения у таких ребят. Потом старший таки повернулся.

— Ты чё несёшь?

— Я несу свой крест, а вы, господа?

Вся троица вопросительно переглянулась. Старший даже нахмурил лоб, чтоб усилить внешний эффект понимания речи Словцова. Потом сделал благородный жест:

— Слышь, ты определись, чё тебе надо? Тебя никто не трогает, мы с другом детства беседуем, а ты вмешиваешься. Нехорошо, не интеллигентно. Идите, пожалуйста, гражданин.