Вид из окна

От последней его фразы дружки заржали, по ходу обменявшись проходными матерками. Павел же, легко уловив тон Жени, продолжил в его тональности.

— Уважаемые, приношу свои искренние извинения, что помешал вашей дружеской беседе, но не могу ли я узнать, сколько вам задолжал ваш друг детства?

После такой тирады вожак Женя посмотрел на Словцова уже с явным интересом. Оглянувшись на товарища, он произнёс, видимо, его кличку:

— Балкон?

Павел сразу понял, почему этого парня прозвали «Балконом». За квадратную, далеко выступающую вперёд нижнюю челюсть. Он быстро достал из кармана записную книжку и торжественно огласил:

— Двенадцать тысяч триста восемьдесят два рубля, не считая сегодняшних процентов.

— Слышал? — продолжил общение Женя. — Таких денег ему не найти, не успеть заработать, потому что завтра будет больше. Он может, конечно, загнать риэлтерам свою лачугу, а больше у него ничего нет. Не можешь отдать, не бери в долг. В одном дворе живём, нехорошо соседей обманывать.

И тут вдруг очнулся Паша, который затравленно наблюдал за происходящим со стороны.

— Не вздумайте платить, вы сегодня заплатите, а завтра они найдут, за что я им должен ещё.

— Во! — обрадовался Женя. — Паша правильно понимает, а вы, гражданин? Благотворительность — дело неблагодарное.

«Вот ведь, первый день в Москве, а уже вляпался в историю», ругнул себя Павел. Уйти сейчас, означало какое-то очередное поражение в жизни, такое, от которого потом долго будет саднить в душе. Но и победа здесь была невозможна. Даже банальная драка ничего бы не дала. За тремя широкоплечими парнями стояла целая система, какой-то циничный оскал современности, и Паша и Павел были для этой системы расходным материалом. Паша, словно прочитав мысли Павла, тихо попросил:

— Идите, не надо вам с этим связываться. Если захотите меня увидеть, я тут каждый день бываю… Меня не убьют, с мёртвого взять нечего.

Женя оценивающе сверлил Павла взглядом. Нагло и бесцеремонно пытался заглянуть в душу. Павел выдержал этот взгляд столько, сколько посчитал нужным, чтобы не уронить достоинства. Потом молча повернулся и пошёл, покусывая от злости и безысходности губы. Пройдя метров триста, он оглянулся: ни Паши, ни кожаной троицы на том месте уже не было. До тошноты захотелось выпить, но от последнего шага в этом направлении его чудом спасли Пушкин и Гончарова. Он вдруг понял, что стоит перед памятником.

Александр Сергеевич и Наталья будто бы выходили на светский бал. Гений русской поэзии вёл за руку красивейшую женщину эпохи. Они были не здесь, они были выше текущей в обе стороны толпы. Внимание Павла привлекла табличка на чугунной оградке рядом с памятником. Она гласила: «Это памятник великой любви! Хочешь узнать о нём больше? Звони с мобильного 0942, набирай 175 и слушай…» Вот так. Всё просто. Не надо читать, тыкнул в мобильник и слушай. Тётенька тебе расскажет о великой любви. Кто-то в России ещё может не знать о Пушкине…

И словно в подтверждение своих мыслей услышал за спиной:

— Да на фиг мне твой Пушкин, на фиг твой музей, чё я там не видел? Отстой полный. Эти стихи на фиг никому не нужны. Давай денег, я на «Жару» пойду… Все уже сходили.

Павел оглянулся. Подросток лет пятнадцати экспрессивно отмахивался от женщины, которая смотрела на него растерянно, с испугом, словно перед ней был инопланетянин.

— Меня уже в школе от всей этой классики колбасит! Чё ты меня сюда притащила?! Достала меня твоя культурная программа!

— Андрей — это же Пушкин… — только-то и нашла, что сказать женщина.

— Ну вот и торчи тут у своего Пушкина! Может, золотую рыбку поймаешь, — махнул рукой и широко зашагал, не оглядываясь.

Павел оторопел не меньше женщины, которая, скорее всего, приходилась этому существу матерью. Вдруг вспомнился голливудский фантастический триллер «Чужие». Вот они — чужие, совсем рядом, и внешне очень похожи на нас. И внутри у них действительно разъедающая не тела, но сознание — кислота. Наверное, сам Пушкин ответил бы, да уже ответил своим стихотворением «Поэт и толпа». Вспомнилось, как читал его студентам. На душе стало ещё гаже. «Съездил в Москву», горько подумал Словцов. Но тут к памятнику подошла молодая пара. Парень лет двадцати и девушка, прижимающаяся к его плечу. Эти светились совсем другим светом. Для них окружающий мир не существовал, как не существовал он для Александра Сергеевича и Натальи. В руках у парня были ярко-красные гвоздики. Немного постояв, он поцеловал свою девушку в щёку, а потом подошёл к монументу, положил на гранитный полукруг подножья цветы. Вернувшись к девушке, он зашептал ей негромко, буквально на ухо, чтоб не бросать на ветер, в сквозняк толпы пушкинские строфы. Павлу неожиданно и отчётливо захотелось перекреститься, словно перед ним были не Пушкин и Гончарова, а икона.

— Не всё ещё, не всё, Александр Сергеевич, не всё потеряно… — прошептал он и отошёл прочь, дабы не мешать влюблённым во плоти и влюблённым в вечности. Но вдруг остановился и выкрикнул Пушкиным в арбатскую толчею:

Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец Молчит, потупя очи долу.

При этом он театрально откинул руку в сторону, и какой-то солидный господин, походя, сунул в ладонь смятый червонец.

Раньше Словцов мог решиться на такое выступление только по пьяному делу. Так и пошёл он с комканой десяткой в руках сквозь толпу, улыбаясь чему-то, как юродивый. И даже не заметил мелькнувшего сквозь людской поток тщедушного бронзового Окуджаву. Бронзовый Окуджава засунул руки в карманы и думал о своём.

Тени детей Арбата юркнули в переулки. По улице шла вызванная ими из ада свобода.

5

У входа в палату Хромова стояли два мордоворота. Вид у них был такой, будто стояли они у кремлёвских ворот. Вера представила, как выглядели бы они во фраках, и улыбнулась. Те приняли улыбку на свой счёт.

— Здравствуйте, Вера Сергеевна, проходите, пожалуйста, но помните, что врач просил обеспечить Юрию Максимовичу максимальный покой, — сказал один, открывая перед ней дверь.

— Максимовичу — максимальный, — кивнула Вера, — уж я постараюсь недолго, ребята.

Хромов лежал в палате один. Свободной от капельницы рукой, он, похоже, частенько дотягивался до фляжки с коньяком, стоявшей рядом на столике. И, похоже, с утра это была не первая фляжка.

— Веруня! — просиял он. — Вот уж не чаял, что ты бросишь глубину своих сибирских руд! Неужто, ради меня примчалась?

— И ради тебя, Юра. — Вера села рядом на больничный табурет.

— Тронут, милая, в самое сердце тронут. Хотели вот пулькой меня туда, в чуткое и любвеобильное моё, да не вышло. Точнее вышло, навылет, но чуть выше и левее. Рёбрышки ошкарябало.

— Как ты думаешь, кто? — спросила Вера.

— Работают мои, — недовольно поморщился Хромов, — но мутно всё. Я же уже лет сто ни с кем не воюю. Никому не должен, мне никто не должен. Живу тихо, никого не трогаю. Одно думаю, не я на охоту ездил, а на меня охотились, как думаешь, Верунь?