Виктор Гюго

Резкое противопоставление двух миров проходит через весь роман не только в контрастности характеров и чередующихся глав, но и в самой языковой ткани произведения, в иронических сентенциях Урсуса, так же как и в горьких раздумьях Гуинплена:

«Какое счастье для народа — иметь двадцать пять герцогов, пять маркизов, семьдесят шесть графов, девять виконтов и шестьдесят одного барона… — горько шутит Урсус. — Велика, подумаешь, важность, если при этом кое-где и попадаются кое-какие лохмотья!.. Лохмотья так лохмотья! Зато рядом с ними — пурпур. Одно искупает другое. Велика важность, что на свете есть неимущие! Они служат строительным материалом для счастья богачей».

«Да, — задумчиво прошептал Гуинплен, — рай богатых создан из ада бедняков» (10, 316–319).

Начиная с той главы, где блистающая драгоценностями Джозиана появляется на демократическом представлении «Зеленого ящика» и заинтересовывается Гуинпленом, в романе происходит столкновение ада бедняков и рая богачей.

С этого момента статичные характеристики обоих социальных миров сменяются романтически стремительным, напряженным развитием действия, насыщенного острыми сюжетными поворотами, внезапными и ошеломляющими событиями в жизни героя романа.

Таинственный арест Гуинплена, произведенный королевским жезлоносцем, не произносящим ни одного слова; тюрьма, подземелье, зрелище страшной пытки «с наложением тяжести»; очная ставка с компрачикосом Хордкваноном, который опознает смеющуюся маску Гуинплена, созданную его руками; Гуинплен во дворце; Гуинплен в опочивальне Джозианы; Гуинплен, вступающий в палату лордов… Все это стремительное чередование эффектных драматических сцен ошеломляет прежде всего самого героя, которому кажется, что события «штурмуют его». «Кем был оп еще вчера? Скоморохом. Кем стал он сегодня? Властелином».

Сама судьба Гуинплена, стоящая в центре романа, — диковинная судьба маленького лорда, сначала превращенного в уличного фигляра, а затем неожиданно получившего обратно титул лорда и пэра Англии, — являет собой образец мастерски завязанной романтической интриги, где все построено на внезапных открытиях и резких переломах.

Раскрытие тайны рождения Гуинплена и происхождения его чудовищной маски искусно подготавливается автором на протяжении чуть ли не двух третей романа. В начале мелькнули только смутные силуэты странных людей — то ли разбойников, то ли нищих, бросивших на берегу ребенка перед тем, как уплыть в море. Мы узнаем несколько позже о пережитых Гуинпленом муках по его смутным отрывочным воспоминаниям. Ни сам Гуинплен, ни читатели долгое время не знают его происхождения. И только в момент опознания его Хордкванопом, в страшной обстановке подземной тюрьмы, когда растерянный Гуинплен, думая, что его обвиняют в соучастии в каком-то преступлении, взывает к милосердию шерифа и клянется, что он ни в чем не повинный бедный комедиант, автор эффектно разрывает завесу: «Передо мной, — сказал шериф, — лорд Фермен Кленчарли, барон…, маркиз… пэр Англии». Подобная, характерная для романтической прозы композиция связана в значительной степени и с тем провиденциальным и как бы двуплановым миропониманием, которое сказалось у Гюго уже в «Отверженных» и, особенно, в «Легенде веков».

За хаотическими и как будто случайными событиями первого плана писатель усматривает второй план — сознательную волю провидения, недоступную простому человеческому глазу. Когда злобный Баркильфедро находит выброшенную морем флягу, в которую компрачикосы много лет назад заключили бумагу, сообщающую о преступлении, совершенном над маленьким лордом Кленчарли (т. е. Гуинпленом), читатели могут увидеть в этой находке одну из прихотей судьбы. Но автор сейчас же рассеивает такое предположение, показывая, как все силы природы, выполняя предначертанное свыше и действуя в полном согласии, оберегали судьбу Гуинплепа: «Океап, заменив сироте отца и мать, наслал бурю на его палачей… соглашаясь принять от них только раскаяние… волны, в которые была брошена бутылка, неусыпно бодрствовали над этим осколком прошлого, заключавшим в себе грядущее; ураган осторожно проносился над хрупким сосудом, течения несли его зыбкими путями, среди бездонных глубин; водоросли, буруны, утесы, кипящие пеной волны взяли под свое покровительство невинное существо… преступное решение короля отменялось, предначертанное свыше воплощалось в жизнь…» (10, 442).

Но в чем же, по мысли художника, заключалась эта незримая воля провидения, через столько злоключений и препятствий вернувшая Гуинплена в сословие самых могущественных людей Англии? Очевидно, в том, чтобы сделать его адвокатом нищеты, из которой он только что вышел.

Гуинплен — один из главных героев Гюго, созданных романтическим методом резкого контраста. Похожий на Квазимодо как своим чудовищным физическим уродством, так и великодушной, самоотверженной душой, Гуинплен, однако, несравненно выше его по своему сознанию, ибо он наделен глубиной мысли, способностью к наблюдению и состраданию. Это человек с богатой духовной организацией, которому в самой высокой степени свойственно активное стремление к добру и правде. Если такой герой и должен погибнуть, то лишь после отчаянной схватки, после того, как он сделает все, чтобы утвердить в жизни свои идеалы.

Еще ребенком Гуинплен пришел на помощь другому ребенку— Дее, а взрослый Гуинплен одержим страстным желанием помочь всем обездоленным («Как же, чем же помочь этому бедному люду?» — спрашивал он себя, наблюдая «душераздирающую картину всеобщих бедствий»). Именно поэтому Гуинплен и был подготовлен к миссии «адвоката нищеты». У Гуинплена была полная возможность забыть свое нищенское прошлое, забыть приютившую его семью и с легкой душой войти в круг избранных счастливцев. Но он даже не помышляет об этом, он вступает в собрание лордов как глашатай народной правды: «Я предназначен богом. На меня возложена миссия. Я буду лордом бедняков. Я буду говорить за всех молчащих и отчаявшихся… Я переведу на человеческий язык… неясный гул толпы… Я буду обличителем, я буду голосом народа» (10, 606).

Выступление Гуинплена в палате лордов является дойным центром и настоящей кульминацией романа. Недаром оно и зрелищно очень ярко оформлено автором. Когда Гуинплен объявил, что он недоволен поставленным на голосование предложением увеличить ежегодное содержание супругу королевы, «все головы повернулись к нему. Гуинплен стоял во весь рост. Свечи канделябров, горевшие по обеим сторонам трона, ярко освещали его лицо, отчетливо выступившее из мглы…» (10, 574).

В речи Гуинплена еще раз прозвучали отголоски Великой французской революции, столь любимой и почитаемой Гюго (недаром он сравнивает своего героя с Мирабо, который «тоже был безобразен»).

Человек, «поднявшийся из низов», перенесенный могучей фантазией художника с общественного дна на самую вершину общества, чтобы стать его судьей, — это? художественный прием однажды уже был применен Гюго в образе Рюи Блаза. Но как выросла и окрепла с тех пор политическая мысль писателя! На этот раз его народный герой уже не влюблен в коронованную особу, а, напротив, во всеуслышанье заявляет, что он «ненавидит королей» («Карл Второй, Иаков Второй; после негодяя — злодей. Что такое в сущности король? Безвольный, жалкий человек, раб своих страстей… На что нам нужен король? А вы кормите этого паразита. Из дождевого червя вы выращиваете удава» (10, 581)). Обличая знать, захватившую богатство и власть, Гюго решительно утверждает, что подлинным хозяином жизни должен быть народ: «Вы захватили в свои руки все преимущества. Страшитесь! Подлинный хозяин скоро постучится в дверь» (10, 576). Он прекрасно понимает, что богатство строится на нищете: «Я пришел изобличить ваше счастье. Оно построено на несчастье людей. Вы обладаете всем, но только потому, что обездолены другие» (10, 577).

Гуинплен выступает, как подлинный народный представитель. Он открывает «великий суд народа — этого властелина, подвергаемого пыткам, этого верховного судьи, которого ввергли в положение осужденного… В безмерном море человеческих страданий, — говорит он, — я собрал по частям основные доводы моей обличительной речи» (10, 577).

Бывший член французского парламента, трибун 1849–1851 гг., Гюго вложил в уста своего героя собственные мысли об уничтожении нищеты и о восстановлении человеческих прав. Но члены палаты лордов осмеяли и отвергли Гуинплена, как в свое время буржуазный парламент отверг гуманистический пафос самого автора.

Картина, рисующая издевательства, которыми английские лорды встретили выстраданную и глубоко справедливую речь уличного скомороха, не пожелав прислушаться к предупреждающему голосу народа, показала, кроме того, что писатель отчетливо осознал, как беспредельна пропасть, разделяющая два полюса современного ему общества, и пришел к выводу о бесполезности попыток морального воздействия на высшие классы (Гуинплен «понял глубочайшую бесполезность своих усилий, понял глухоту представителей зиати. Привилегированные слои общества глухи к воплям обездоленных… От принцев и вельмож нечего ждать хорошего. Тот, кто всем удовлетворен, — неумолим. Сытый голодного не разумеет» (10, 609–610)).