Виктор Вавич (Книга 1)

– Не криво?
– спросила Мирская, глядя Саньке в глаза.
– Влюбился?

– Да, - сказал Санька твердо и спокойно.

– Хорошенькая?
– Мирская протянула руку за муфтой.

– Красавица, - мотнул головой Санька. И не спешил отдавать муфту.

Санька смотрел и молчал.

– Приходи ко мне, погадаю. Увидишь, как все выйдет. Приходи днем, часа...

– Дали двести сорок, я взяла, - просунулась компаньонка.

– Ладно, - сказала громко Мирская. Просунула руку в муфту, пожала там Санькину руку и пошла к выходу. Компаньонка в дверях злыми глазами зыркнула на Саньку.

А от кассы кричали из очереди:

– Сто двадцать три. Кто?

Санька глянул на синюю бумажку и бегом к кассе.

Теперь было в кошельке двадцать один рубль, не хватало четырех и мелочи на отсылку. Непременно сегодня! И Санька чуть локтем нажимал, где у него внутри кармана была зашпилена булавка. Что продать? Оставалось продать "Теоретическую химию". Мирская-то, Мирская, как браслеты! Санька шагал, запыхавшись, к дому.

– Треснуть, а достать!
– говорил Санька запыхавшимся голосом и чуть не бежал по скользкому тротуару. "Погадаю, говорит. Достать сначала, - сам сказал ведь: двадцать пять, да и надо, надо двадцать пять. Не потому, что сказал, а в самом деле".

Санька отбирал с полки из шкафа книги, которые он любил, самые лучшие; их уже стопка целая стояла на письменном столе, а Санька в шинели и в шапке сидел на корточках и быстро водил пальцем по корешкам книг.

– Не двадцать пять, а тридцать, сорок рублей пошлем!

Он встал и, тяжело переводя дух, жадным взглядом обвел комнату. Из угла серебряной ризой, золотыми венчиками блеснула икона Благовещенья. Санька повернул ключ в дверях, подкатил кресло и встал на спинку. Он снял икону и сейчас же снял фуражку. Полотенцем обтер пыльный киот и торопливо вынул икону. На бархатные края загибалась толстая риза, гвоздика-ми приколоченная. Руки подрагивали, и Санька спешил, подковыривал гвозди разрезательным ножом. И вот отрылась икона спокойного, умиленного итальянского письма, и показалась та самая Богородица, которой он в детстве жаловался с колен, у кровати, на все обиды, плакал от жалости к себе, тепло делалось от этих слез. И тогда казалось, что она жалеет и утешает и говорит, что он хороший, и любит его, хоть все против него за то, что он играл с папиным поясом от халата. Играл во дворе с мальчишками и потом подарил его.

Теперь как будто раскрылась икона, сердцем своим раскрылась, и Санька неожиданно увидел то, что цвело за ризой, как за броней. Риза прорезями слепо глядела со стола. Так было лучше, но так нельзя было оставить: казалось, что сокровенная, таинственная прелесть не вынесет этого обнажения.

"Выкуплю, - решил Санька, - непременно выкуплю". Он вставил икону в киот, быстро перекрестился и, уж больше не глядя в лицо иконы, повесил ее на место.

Книги он увернул в газету, ризу сунул за пазуху и выскочил на лестницу.

Ломбард закрывался в четыре часа, и надо было спешить.

Под левой рукой был тяжелый столб книг, правой Санька придерживал за пазухой ризу. Он гнал с лестницы во весь дух. Снизу он услышал голоса. Надькин голос:

– Тебе ж это удобней всего. Именно потому, что никакого касательства. Барышня - и только.

И стал Санька, и сердце стало...

Навстречу поднимались Надька и она. Она шла немножко сзади, на одну ступеньку, а Надька, оборотясь назад, поднималась и не видала Саньки. Таня прямо, пристально глядела Саньке в глаза - в белом зимнем свете, на белой стене, черная, и, как клинок ножа, торчало острое перо из зимней шляпы.

Надя резко обернулась вперед, куда глядела Таня.

– А, - сказала Надя, - ты это куда?
– и снисходительно улыбнулась. Знакомься - мой брат.
– Таня стала против Саньки, одну секунду глядела ему в растерянные глаза и тогда протянула руку.

Санька взял ее руку в черной перчатке, взял неловко, как будто брал в руку книгу, риза ползла из-за пазухи вниз, и Санька нелепо прижимал локоть к своему животу. Таня чуть усмехнулась. Она пошла за Надей, оглянулась с площадки. Она повернула голову, глядя через плечо сверху, и вдруг что-то родное и преданное мелькнуло Саньке, будто спало жестокое серебро. Но только на миг, на миг. Санька в неловкой позе стоял, держась за живот. Риза сползла, он не мог двинуться, ждал, пока они уйдут. Надя все не попадала плоским ключом в щелку замка.

"Все, все теперь пропало, - думалось Саньке.
– Больше она так не посмотрит. Подарила, не умел принять, она раскаялась, что оглянулась. Теперь за дело и больше ничего". И Санька подкинул тяжелый сверток на плечо и зашагал вразмашку. Сплюнул в сторону. И, как чужая, привередливо шевелилась булавка с лилией, когда Санька нажимал на ризу, что топорщилась под шинелью. Оглохли уши, и, как через вату, бубнил людской говор. В часовом магазине Санька увидал - половина четвертого.

– Двугривенный хочешь?
– сказал Санька извозчику, сказал грубым, ломовым голосом.
– А не хочешь, стой здесь до вечера.

Извозчик смутно глянул и без слов мотнул головой на сиденье.

На улице было серо, когда Санька вышел из ломбарда. За ризу дали двадцать восемь рублей. Ломовой голос не выходил из глотки, и Санька ругался с букинистами и хлопал стеклян- ными дверями. Он кричал на ты:

– Брось дурака клеить! Что оно - краденое?

Плевал в пол, стукал книгами о прилавок. Было уж больше пятидесяти рублей.

"Послать! Как его послать, - тем же ломовым голосом хрипел в уме Санька.
– Помню я, что ли? Головачеву, Головлеву, Головину, дьяволу в зубы". И не хотелось соглашаться, что Головченко, учителю Головченке надо послать деньги, а он уж будет знать, что это для Алешки. Санька решил пойти на Слободку, шлепнуть Карнауху на стол деньги, - посылайте уж там сами, а то черт его там знает, головлей этих напутаешь. Санька поднял воротник, закурил. Он засунул руки в карманы и, подняв плечи, стал толкаться в гуще людей, что черным током лила по белой улице.

У старухи

ТАЙКА стояла на коленках, на коврике, в головах у маминой кровати. В комнате было полутемно, и затейливой звездой разливался на замерзших стеклах уличный фонарь.

– Мамулечка, - шептала Тая и поправляла подушку, - мамулечка, милочка. Витя женится, кажется. Что это? Не клоп? Нет, так только, - шептала скороговоркой Тайка и обдергивала одеяло, ползала коленками по мягкому коврику.

– На ком же, на ком?
– громко сказала старуха и повернула на подушке голову.
– На ком же это?

– Да еще неизвестно, - бормотала Тая, - кажется, на Сорокиной, на Груне.

И Тайка видела, что старуха силится приподнять голову, чтоб поглядеть ей, Тайке, в глаза.

– Это... какая же? Не припомню такой. Здешняя?

Тая кивнула головой.

– Что ж не привел, не показал? Ну, вот как... теперь все так, - и старуха опять потонула затылком в подушке, и Тайка не сразу увидела, что без звука, одними слезами заплакала старуха. Неподвижным казалось белое лицо в полутьме, только блестели при лампе две слезы.

– Мамочка!
– сказала Тайка, задохнувшись.
– Маленькая, миленькая. Витька пишет, что благословить просит. Мамочка хорошенькая, - и Тайка стала целовать старуху в мокрые глаза, - она любит тебя, она хорошая, красивая, добрая. Высокая, вот!
– Тайка вскочила на ноги и на аршин выше себя показала рукой. А мать повернула голову и смотрела, внимательно смотрела, как показывала Тайка.
– Она очень любит...

– Что ж, любит, - и старуха слабо мотнула здоровой рукой, - не придет даже. Как любить... не видевши? Господи, Христе милостивый, - тряскими от плача губами сказала старуха.
– Господи, сама б пошла, - ведь калечство мое... что же это? Боже... ты... мой!