Виктор Вавич (Книга 1)

– Я не могу! Я не способен!
– хриплым шепотом дохнул Башкин. Он сделал шаг от двери, сел на кресло и замотал головой.
– Я не могу! не умею.

– Надо учиться, - обрезал ротмистр.
– Ато научим.
– И он зашагал к Башкину.- Что? Опять истерики? Не отучили? У нас, голубчик мой, такие места есть, что тараканы не сыщут. Па-а-нятно?
– расставил ноги и, избочась, нагнулся вперед.
– Сейчас домой, или... так просто, батенька, отсюда не выходят!

"Я удеру, удеру, - думал Башкин, - только выйти отсюда... все, всю жизнь положу, и я зароюсь, закопаюсь в Сибири, в горах. У! Я знаю теперь, и он смело глянул на ротмистра.
– Каждую секунду использую для цели, остро, тонко и... как сталь!"

Башкин сжал зубы.

– Па-а-нятно?
– спросил ротмистр и еще подался вперед.

– Да, я понимаю, - твердо сказал Башкин.

– Так бы давно. Пожалуйте сюда, - ротмистр кивнул, - сюда, к столу, где это? Вот! Вот тут подпишите, - и он провел крепким точеным ногтем внизу бумаги.
– Это протокол. Ходу мы ему не даем. Тут есть ваше искреннее признание, что насильственным актам вы не сочувствуете. Я там немного даже в вашу пользу сформулировал.

"Все равно, - думал Башкин, - в каких дураках вы будете со всеми своими бумагами! Идиоты! Примитивные тупицы".

Башкин насмешливо сощурил глаза, - его лица не было видно, и только стол был ярко освещен и блестел хрустальными чернильницами и бронзой пресс-папье.

– Так-с, - и ротмистр прижал тяжелым пресс-бюваром подпись Башкина. Так вот, наведывайтесь к нам, как только что у вас будет. Затем должен вам сказать, - мягко, вполголоса, шептал ротмистр, - что если вас арестует полиция, - ну, попадете в самую гущу, например! Требуйте в крайнем случае, - зря этого не надо!
– чтоб вас препроводили в охранное. Для полиции вы тоже сфинкс!
– И ротмистр поднял палец.
– Это в самом крайнем случае; ну, перед лицом смерти, увечья. А то пусть ведут со всеми в тюрьму. Вы - как все. И мы только с вами все знаем, - и ротмистр почти дружески ткнул себя в грудь и потом Башкина в плечо.
– Образа жизни не меняйте. О том, где были, ни звука!
– Башкин тряхнул головой.
– Просто скажете: был арестован по ошибке и отсидел в тюрьме. Это не редкость, очень естественно... У вас, голубчик, ни гроша? Как у всякого честного человека? Правда? Куда же вы пойдете? Я вам могу сейчас немного дать.

Ротмистр быстро отодвинул ящик, достал конверт. Красным карандашом широко было написано: "тридцать рублей". Ротмистр сложил его пополам и протянул Башкину.

– Ну, берите же, ну, хоть чем-нибудь возместим; тут и ваш паспорт. Вы же, наверное, потеряли уроки там и все такое... мы вам гораздо больше... да и не мои это деньги... это уж полагается... всегда, - и он сунул конверт в карман Башкину с самым шаловливым видом.
– И вот, дуйте мне здесь расписочку. Мне ведь отчитаться надо. Валяйте, садитесь. Все готово: пишите, - и ротмистр лукаво засмеялся, - пишите уж "Эсэсов" и баста. Вот тут.

– Сию минуту! Через "э" оборотное или через "ять"?
– шутил Башкин и думал: "Вот, вот, это на побег, сами же дураки дают. Сует, идиот, и ничего не подозревает".

– Ну-с! А теперь вот: являться только ночью, между двумя и тремя. В воротах скажете: "Эсэсов", - и пропустят. А потом - доложить ротмистру Рейендорфу. А сейчас отправляйтесь.

Ротмистр взглянул на часы.

– Фу! Половина четвертого. Ну, надеюсь, друзьями?
– Ротмистр протянул руку. Рука была твердая, спокойная. Заглянул в глаза Башкину.
– Слушайте, сказал он мягким голосом, - вы бы... того - гидропатией, что ли, какой-нибудь; вы же смотрите, какой вы! Надо же быть мужчиной. На коньках катайтесь, что ли. Нельзя же так! И нервы, и физика, - и ротмистр потряс Башкиназа плечо.
– Ну, идите, - позвонил.

Башкин направился к двери.

– Так через месяц здесь!
– крикнул ему вслед ротмистр, твердо и звонко.
– Проводи на волю, - приказал он жандарму.

– Пропусти одного!
– крикнул жандарм в пролет лестницы, и плотно щелкнула дверь за Башкиным. Теплая и пустая лестница. Глухая пустота будто подлавливает, западней вилась решетка перил. Башкин мягко ступал калошами. С площадки глянул на дверь. Ему казалось, что смотрит, смотрит дверь, прищурив глаза. И он через две ступеньки все шибче и шибче покатился с лестницы. С последнего марша он увидал: стоит человек в барашковой шапке и смотрит на него глазами, как на вилы принимает. Башкин сбавил ходу. Человек, не спеша, пошел к двери и завертел ключом. Приоткрыл и стал, держась за ручку. Башкину казалось, что, если сунуться, зажмет в дверях, как кошку. Башкин стоял. Человек резко кивнул в двери. Башкин змеей провернулся в проход, и веселый морозный воздух дунул в ноздри, обмыл лицо. Снег! Снег! Вот что делается на земле-то! И Башкину показалось, что прошли месяцы с ареста.

А главное - он не знал, куда идти. Совершенно не знал, как будто его в чужом городе поставили на пустой тротуар. Он оглядывался, не узнавал места. На квартиру? Никакой квартиры: старуха давно сдала комнату... Четыре часа ночи.

"И где я, где?" - озирался Башкин.

Он перебежал на другую сторону улицы, оглянулся: яркими квадратами светился дом охранки. Ровным матом задернуты окна. Недоступно, слепо. Глядеть не хочется. Башкин шел, оборачивался. Городовой лениво шагал по улице, и пищал под валенками морозный снег. Башкин прошел до угла, и в спину городового и в окна охранки замахал кулаком. Тощая, длинная рука жердью высунулась из рукава пальто.

"Я вас... я вам... узнаете, узнаете, узнаете меня, черти... сволочи проклятые! Меня, Башкина, узнаете".

Городовой повернул. Башкин сунул руку в карман и зашагал. Он все быстрее шагал и все говорил жарче и жарче:

– Что ж это? Да что ж это? Он побежал по пустой улице.

– Ай! Ай!
– и мотал головой.
– И тридцать, тридцать нарочно, сволочи, как Иуде сребреники, - и Башкин с размаху на бегу ударил кулаком, больно ударил по каким-то перилам.
– Сказать, рассказать кому, чтоб узнать, что же это?.. Мамочка, мамочка, миленькая, - говорил Башкин, задыхаясь от бега.

– Что, смерз?
– окликнул его ночной сторож. Башкин пошел, тяжело дыша.

"Ну, кому? кому?" Матери у Башкина не было. Он был сирота. Башкин не знал, куда шел. Улицы становились пустей. Полукругом шел скверик перед церковью, и стриженые кустики стояли в снегу пушистым барьером.

"Я их разорву, - Башкин остановился в расстегнутом пальто, - в клочья! Взорву охранку... приду, принесу адскую машину, - шептал Башкин. И ему виделось, как летят черным фейерверком клочья, камни. Со скрежетом, с треском.
– И клянусь, клянусь!"

И Башкин вдруг повернулся к церкви, стал креститься, крепко стукая себя пальцами, как будто вколачивал гвозди. Он подошел, стал на колени, сдернул шапку и лег лицом в пушистый, холодный снег, прижался, как в воду окунул лицо, и шептал:

– Клянусь... клянусь...

Он встал, он крепко сдвинул брови, чтобы не потерять, чтоб накрепко, навеки вдавить мысль. Он постоял минуту, глубоко дыша морозным воздухом.

– Так!
– сказал Башкин и решительно тряхнул головой. И он почувствовал, как ему холодно в расстегнутом пальто.

Башкин запахнулся, пошел деловым шагом, глубоко надвинув шапку. По уши ушел в воротник.

"В номера, в гостиницу надо, - решил Башкин, - не надо глупостей, а все в линию, в линию, спокойно так и стлать, стлать".

На перекрестке он спросил обмерзшего сторожа, как пройти на Почтовую. Там он помнил вывеску: "Номера "Мон-Репо"".

Дым

САНЬКА постучал кулаком в дверь и сейчас же толкнул ее плечом - раз! Дверь наотмашь отпахнулась. Карнаух от стола, от лампы, хмурясь и щурясь, глянул на Саньку. Не успел улыбнуться, вскочил: